Вести о Япан-острове в стародавней России и другое

Азбелев, не меняя общей исходной посылки о чуждости японской словесности для европейца, меняет оценку, стараясь превратить изъян в достоинство: да, пишет он, японская литература — явление далекое и восхитительно непонятное, и сама ее непонятность и экзотичность является вызовом для пытливого европейского ума. Поэтому «для освещения» Н.П. Азбелев отбирает прежде всего те произведения, которые «успешно вводят читателя в духовный мир японца и, изображая картины государственного, общественного и семейного быта его, дают иллюстрации этических основ его жизни»[173]. В данном случае литература рассматривается не как планетарное поступательное движение духа (см. упомянутую выше «Историю всемирной литературы»), а как некий оптический прибор, посредством которого можно увидеть этические принципы устройства чужого общества.

Автор следующего «Обзора истории современной японской литературы» (Хабаровск, 1909) Г. Ксимидов — молодой японовед, выпускник Восточного института, ученик Е. Спальвина. Его обзор — выпускная работа (кстати говоря, удостоенная золотой медали), представляющая собой что-то вроде реферативного перевода с японского истории японской литературы, написанной «кандидатом словесности японского университета Иваки»[174]. Эта работа, посвященная краткому периоду японской литературной истории (1868–1906), может быть названа и содержательной, и высокоинформативной, однако она, по-видимому, почти полностью представляет собой перевод-пересказ с японского; ее слабые стороны — ученический характер и связанное с этим отсутствие аналитической дистанции между автором и источниками (в виде литературной истории Иваки).

Бегло скажем здесь и о переводах японской поэзии (более подробно об этом говорится в следующей главе). Первые двадцать лет XX в. — по-своему крайне интересный период бытования японской литературы в российской культуре и интересный прежде всего в области поэзии. Отчасти этот период напоминает нынешний — когда чуть ли не каждый третий пишущий стихи считает своим долгом написать что-нибудь «в японском духе», поскольку оказывается очарован и заинтригован японской поэзией в русских переводах.

10-е годы были интересны тем, что не только стихи «в японском духе», но даже литературоведческие эссе о японской поэзии и литературе тогда представляли собой по большей части плоды трудов авторов, далеких от востоковедения, чья теоретическая фантазия была разбужена вполне научными, академическими книгами Астона и Флоренца. Это свидетельствует о наступившей эпохе огромной притягательности японской литературы и прежде всего поэзии для российского читателя. Поэзия эта зачаровывала, но оставалась загадкой, к тому же во многих публикациях начала прошлого века подробно и красочно рассказывалось о трудности, да, собственно, практически полной невозможности понять японский язык. Поэтому многие поэтические натуры того времени, пытаясь постичь «золотой век сказочной Японии», «ее долгий весенний сон», строят свой собственный миф о японской поэзии (занятие универсальное и с той поры занявшее прочное место в истории русской поэтической традиции).

Эстетизм начала XX в., разумеется, дорожил этой метафизической данностью как недоступной и непостижимой поэтической зоной, в которой были свои экзотические правила и где российский литератор мог обрести своеобразную экстерриториальность поэтического мышления.

Например, Г. Рачинский в 1908 г. публикует в журнале «Северное сияние»[175] свой очерк, избрав для перевода и интерпретации из прочитанных им работ Флоренца, Ратгена и Гаузера[176] безусловные шедевры японской литературы, выбор которых одобрит любой современный японовед, и переводит их, надо сказать, тоже совсем неплохо. Это — предисловие Ки-но Цураюки к поэтической антологии X в. «Кокинсю», несколько сюжетов с песнями из мифологического свода VIII в. «Нихон сёки», танка из антологии «Манъёсю» прозо-поэтической повести «Такэтори-моногатари» (в переводе В. Марковой — «Повесть о старике Такэтори») и др.

Интересно при этом, что прогноз будущего японской поэзии, сделанный Г. Рачинским, шел полностью вразрез с пророчеством Г. Востокова и скорее оказался близок к умозаключениям В. из брокгаузовского словаря, только сформулирован не так сухо. «Знакомая нам лирика танок убеждает нас, — писал Рачинский, — что какие бы всходы ни дал в будущей японской поэзии посев поэзии Гете, Шиллера, Байрона и Шелли — в этих всходах будет неизменно цвести и благоухать та душа японского народа, о которой один из его поэтов сказал: С чем бы сравнил я / Великий дух Ямато, / Родины нашей, / Как не с дыханьем цветов / Утром, при встрече зари»[177].

5

Итак, выше мы перечислили некоторые труды по японской литературе, предшествовавшие появлению обзорного елисеевского очерка.