Вести о Япан-острове в стародавней России и другое

С.Г. Елисееву принадлежит и осмысление связи между разными японскими религиозно-философскими воззрениями и особенностями японского поэтического языка. Он первый объяснил причину отсутствия олицетворения природы в японской поэзии, он первый открыл отечественному читателю японское ощущение себя как части космоса — мысль, которую потом так полюбили российские интеллигенты 60-70-х гг. Он же первый показал очарование парадоксов японского ума, приведя японское изречение: «Написать стихотворение, которое нравилось бы всем, — нетрудно, а написать такое, которое нравилось бы одному, — трудно». Поэтическое и интеллектуальное обаяние постулатов такого рода в глазах человека Запада тоже стало очевидным позднее и скорее через труды других авторов. Но, думается, не будет преувеличением сказать, что в основе востоковедного образования у этих других авторов тоже был именно очерк С.Г. Елисеева или скрытые цитаты из его очерка.

С.Г. Елисеев определил и новый подход и требования к переводам японской литературы, заявив об особом, отнюдь не подчиненном или второстепенном значении «распространительного перевода, комментариев, примечаний», которые должны помочь читателю «войти в круг идей дальневосточного творчества», поскольку переводчик «транспонирует» произведение на свой язык и должен сохранить «не только содержание, но всю фактуру, все особенности стиля, выраженного в известной форме и в известных ритмах».

«Японец иначе смотрит на окружающий мир», — пишет С.Г. Елисеев, и в этом пункте, в сущности, совпадает со своими предшественниками XIX в. и XX в., цитированными выше. Однако продолжение фразы у С.Г. Елисеева иное: «…глаза его [японца] видят многое такое, мимо чего мы проходим, не обращая внимания; краски им воспринимаются в других соотношениях… Другие образы, иные сравнения, которые нам или мало говорят, или поражают свой необычностью, тогда как дальневосточному читателю они иногда могут показаться почти банальными»[184]. Эти слова выражают принципиально иной подход к чужой литературе, другое видение чужой культурной ситуации, выбор новой позиции наблюдателя. И именно такой тип филологического дискурса распространился затем в отечественной японистике и главенствовал в ней практически на протяжении всего XX в.

Разумеется, С.Г. Елисеев не был изобретателем этой позиции, и многие его современники придерживались ее же, но он стал первым и блестящим ее выразителем в японоведении. И заключительные слова его очерка могли бы послужить своего рода эпиграфом ко всем последующим отечественным исследованиям японской литературы. Слова эти таковы: «Знакомство с богатой и прекрасной по форме литературой Японии должно бережной рукою приподнять угол завесы над чужою душой; должно открыть нам ее красоту в иных отражениях человеческой мысли и помочь нам лучше понять Дальний Восток и тем увеличить многогранность нашей души…»[185]

Некоторые дилеммы и стратегии поэтических переводов с японского в XX в.

В поэзии всегда война… Корни слов воюют в темноте, отымая друг у друга пищу и земные соки.

О. Мандельштам.

Заметки о поэзии

1

В первых главах книги мы описывали круг письменных памятников и источников, из которых читатель, живущий в России, мог получить сведения о Японии и составить себе представление о ней. Вначале эти источники были численно довольно скудны, однако начиная с 60-х гг. XIX в. начался их бурный рост. Обозреть и оценить их все было бы для нас задачей, близкой к невыполнимой, кроме того, по мере численного роста, а также специализации знаний о Японии и наш интерес сдвигается к сфере, наиболее нам близкой, т. е. к литературе Японии и к ее поэзии в России, прочитанной филологами и критиками, а такие читатели японской литературы, как было показано в предыдущей главе, появились в России еще во второй половине XIX в.

Кроме них в начале XX в. в России возник и еще один тип специфического читателя японской литературы — переводчика, поскольку возникла еще одна сфера проблем и догадок — область художественного перевода непосредственно с японского, а с ней и целый ряд новых для российской словесности задач и трудностей.

Надо думать, что теоретические проблемы перевода воз никли, по всей вероятности, одновременно с практическими: еще Цицерон наставлял, что слова при переводе следует не «подсчитывать», а «взвешивать». Другими словами, с самого начала ощущалось то, что представляется теперь фундаментальной альтернативой переводческого труда, — наличие не определенной протяженности пространства между «точным» и «вольным переводом», где, собственно, и совершают парами свои бесконечные миграции оригинальные и переводные тексты, приближаясь то к одному, то к другому, в свою очередь постоянно дрейфующему, полюсу.