Вести о Япан-острове в стародавней России и другое

То есть если смотреть на вещи с этой точки зрения, то существование переводного текста оказывается гораздо более достоверным, чем существование текста оригинального, который всегда может быть заподозрен во вторичности. Мысль эта, в сущности, чрезвычайно органична для постмодернистской поэтики и литературной теории: если рассуждать в духе деконструктивистов, утверждающих, что «не существует индивидуального произведения» (М. Бютор, например), то, разумеется, противопоставление оригинала и перевода также окажется лишенным смысла. И многие западные авторы, рассуждая о соотношении «подлинник — перевод», попросту отрицают существование разницы и границы между ними как таковой. В рамках, например, теории Ж. Женетта[188] перевод — это одна из разновидностей восприятия текста и может быть рассмотрен как своего рода палимпсест или же интертекст, который по отношению к оригиналу может оказаться «архитекстуален», «метатекстуален», «гипертекстуален» и т. п. Функционально перевод при этом оказывается «одной из конкретных форм литературной интертекстуальности» и ставится в один ряд с такими явлениями, как заимствование тем и сюжетов, явная и скрытая цитация, плагиат, подражание, пародия, экранизация, инсценировка, использование эпиграфов и т. д.

Не имея в виду абсолютизировать «интертекстуальность как способ существования мира», отметим все же, что похожее ощущение, например ощущение отсутствия границ между подлинником и переводом, высказывалось и много раньше, в том числе и в русской литературе. Так, В.А. Жуковский в письме к Гоголю 1850 г. говорил о себе как поэте и как переводчике: «…у меня почти все чужое или по поводу чужого, — и все, однако, мое». Интересно, что другому своему корреспонденту, Фогелю, который не знал русского языка и сетовал, что нет хороших переводов поэзии Жуковского на немецкий язык, Жуковский советовал прочесть в оригинале те стихи, которые Жуковский перевел на русский, — стихи Шиллера, Гёте, Гебеля, Рюккерта и Аамот-Фуке: «Читая все эти стихотворения, верьте или старайтесь уверить себя, что все они переведены с русского, с Жуковского, или vice versa;…тогда будете иметь полное, верное понятие о поэтическом моем даровании…»[189]

Разумеется, в этом высказывании Жуковского отразилась романтическая эстетика в духе Гегеля и Новалиса, предполагающая принципиальную возможность «абсолютного перевода» в случае гениального сочетания поэтического духа с философским во всей их полноте. И пусть даже одновременно с этим в письме Жуковского Фогелю наличествует и романтическая ирония, и некоторая доля шутливости — нет, однако, сомнений и в том, что здесь выражены убеждения или, вернее, ощущения Жуковского: оригинал и перевод для него сливаются воедино, вполне в духе деконструктивистов, или же предстают как два разных проявления или истолкования некоего, одного и того же трансцендентного «прототекста» (интертекста).

Весьма любопытным и с точки зрения литературной теории, и с общекультурологической точки зрения выглядит то явление, о котором говорилось выше и которое можно наблюдать практически во всех литературах мира (включая, разумеется, японскую и русскую), — это время от времени возникающая тенденция выдавать оригинальный текст за переводной, а переводной за оригинальный. Примеров обоего рода может быть приведено немало — например, в прозе писателя 20-х г. Александра Грина не только место действия, имена героев и географические названия отнесены к условно «западной» стране, — как показали любопытные исследования Е. Толстой, Грин еще подражает стилистике переводов с западных языков, воспроизводя грамматическую структуру, имитируя кальки и т. п. Похожую работу с языком, по-видимому, можно наблюдать в ранней прозе Оэ Кэндзабуро, хотя, быть может, в более ослабленном виде.