Вести о Япан-острове в стародавней России и другое

Отчасти это ощущение, уже переживаемое с определенной самоиронической дистанцией, сохраняется и до нынешних дней. В рассказе «Отшельник и Шестипалый», написанном Виктором Пелевиным (у которого вообще чрезвычайно много остроумных японских аллюзий), одно классическое японское пятистишие приводится как образец поэзии некоего вымышленного мира. Герой рассказа, Отшельник (нельзя не упомянуть, что речь в рассказе идет о девиантных бройлерных цыплятах), наделенный оригинальным умом философа-анахорета, читает некое философское стихотворение, — явно представляющее пятистишие из «Исэ-моногатари» в переводе Н.И. Конрада, но искусно отредактированное Пелевиным[193]. Интересный образец сращения оригинального текста с переводным или же превращения одного в другой дан в раннем романе Саши Соколова «Школа для дураков» (разговор двух работников жилищно-эксплуатационной конторы незаметно для читателя вдруг преображается в нечто, по стилю напоминающее отрывок из перевода японского романа в духе Кавабата Ясунари, соответственно изменяются и имена разговаривающих: Муромцев превращается в Муромацу и т. п.). Постепенное изменение характера текста становится приемом и в поэме Л. Рубинштейна «Появление героя», где бытовой по тону и содержанию фрагмент поэмы о советском школьнике внезапно оказывается диалогом Ученика с Учителем (вроде Лао-цзы). Читатель, только что слушавший историю о том, как один мальчик ел торт, покупал тетрадки и увиливал от школы, вдруг оказывается вовлеченным в обсуждение дилеммы — «раствориться в бытии или раствориться в небытии». Текст внезапно теряет всякую связь с советским бытом и насыщается формулами, принятыми в переводах текстов по классической китайской философии или японских средневековых притч о выдающихся буддийских монахах и послушниках. Переход в иллюзорный мир совершился почти незаметно, на уровне лексики, словосочетаний, стилевых регистров[194].

В последних примерах функция этих квазипереводных текстов достаточно сложна. Прежде всего затруднен сам исследовательский диагноз — неясно, считать ли эти стилизованные цитаты переводами или оригинальными текстами поименованных авторов (или, следуя духу времени, полагать попытки такого диагноза бессмысленными). Очевидно только, что у этих трех весьма заметных российских литераторов процессы литературных превращений русского текста в переводной с японского выводят читателя в мир некой литературной трансценденции, иного состояния сознания, почти в литературное инобытие. X.Л. Борхес (одно время чрезвычайно модный в России писатель), строя в своих рассказах чужой литературный космос, всегда при этом создавал преображенный, мистический и магический мир, и по большей части это был мир арабо-мусульманской, или китайской, или одной из древнесредиземноморских культур. Япония, по-видимому, не была для него столь эффективным каналом связи с литературными мирами пятого измерения.

Для России же этим каналом стала именно японская литература. Что, надо думать, отчасти парадоксально — ведь в запредельную зону русской литературной метафизики тем самым была помещена самая, может быть, земная, принципиально посюсторонняя разновидность мировой лирики. Вероятно, правильнее будет считать, что явление это не только чисто литературное, но является частью более общего мифа или комплекса представлений о Японии, существующего в сознании современной российской культуры. Современной в самом узком смысле — японский миф, о котором идет речь, в его наиболее явном виде сформировался в русской литературе, вероятно, не ранее конца 50-х — начала 60-х гг. Хотя основание этому мифу было, надо думать, заложено в начале века, в 10-20-е гг., в эпоху «молодости учителей» (Б. Пастернак). Однако в начале прошлого века японская поэзия в России была преимущественно эстетическим потрясением, принципиально новой формой художественного сознания par exellence. Начиная же с 50-х гг. наряду с литературной стала расти ее мировоззренческая, экзистенциальная, философская ценность, понятая, разумеется, с поправкой на собственные потребности и менталитет российского читателя, к тому времени уже оказавшегося по отношению к японской литературе в зоне не только физической недостижимости, но и намеренно постулируемой метафизической.

Соответственно сдвигалось и, так сказать, фантомное понятие жанра переводных текстов: от пресловутого «романа путешествий» — к тексту, несущему в культуре повышенную значимость, связанную с мировоззренческой, космологической, почти сакральной функцией. Помимо переводческой техники претерпело изменение само место японских переводных текстов в российской культуре.