Вести о Япан-острове в стародавней России и другое

Возьмем еще один, на этот раз современный пример травестированных отношений между оригинальной японской и переводной русской литературой. В последние годы вдруг проявилась странная и несколько скандальная тенденция к созданию литературных мистификаций по части японской поэзии. Сначала в Москве в 1991 г. был издан стихотворный сборник «Эротические танки» [читай танка. — Л.Е.] — сборник переводов вака несуществующего японского поэта X в. Рубоко Шо[190]. Эти «переводы» на самом деле не имеют непосредственного отношения к эротике, скорее это нечто среднее между подражанием и пародией; притом эта литературная игра, безусловно, имеет объектом расхожие российские представления о японской поэзии «вообще», так сказать, российский «миф японской поэзии», созданный трудами переводчиков XX в. Автор (или авторы) этой мистификации явно не специалист по классической японской литературе и не переводчик ее, т. е. как раз, повидимому, и является характерным носителем этого мифа. Мифа, который в 70-е гг. вызывал особый трепет, а в постперестроечном постмодернистском пространстве вдруг потребовал снижения и переосмысления. Такие мистификации уже начинают превращаться в тенденцию — в одной из московских газет в октябре 1992 г. была помещена аннотация, где говорилось о готовящейся к выходу некой книги переводов 101 танка Йокко Иринати «Алой тушью по черному шелку»[191].

Говоря об этих подражаниях-мистификациях, нельзя не упомянуть о значительно опередившей их по времени талантливой пародии писательницы Татьяны Толстой, напечатанной в журнале «Вопросы литературы» в середине 1980-х гг. В этой пародии, имеющей объектом переводы произведений японского жанра моногатари, прежде всего «Исэ-моногатари» и «Ямато-моногатари» (пародия Т. Толстой называлась «Моё-то моногатари»), была использована даже традиция западных и российских японоведов давать слева от перевода транскрипцию японского стиха, записанную кириллицей. В пародии Т. Толстой этот напечатанный слева «оригинал» представлял собой комический, приземленный по содержанию русский текст, имитирующий японские слова, организованные в пяти и семисложные строки (например, «я хожу-хожу / ноги не казённые»), справа же размещался соответствующий этому «оригиналу» поэтический перевод вроде «Серая цапля запуталась в камышах, / О, как печальна осень!» Интересно, что в этой пародии смысловой и стилистический зазор между таким «частушечно-озорным» псевдооригиналом и бессвязно-поэтическим псевдопереводом в шутливой форме воспроизводил еще одну характерную особенность переводов японской поэзии — в комментариях обычно описывался еще один, скрытый смысл стихотворения, не явствующий из текста перевода, но складывающийся из непонятных русскому читателю и зачаровывавших его традиционных приемов стиха — какэ-котоба, ёдзё, хонкадори и пр.[192]

Появление такого рода пародий и иронических подражаний-мистификаций свидетельствует, собственно, о глубине укорененности японской поэзии в русской литературе через переводы. Ведь пародированию как таковому литературное явление поддается только в случае, если оно некогда было новым и новаторским, прошло период известности, было признаком высокой литературной моды и престижности, оказало изрядное влияние и породило множество подражаний. И тогда пародия оказывается не просто пересмеиванием оригинала, но и разновидностью литературно-критического — анализа — специфическими средствами, разумеется.

Иными словами, хорошая пародия возможна при условии, если литературные очертания пародируемого явления вполне определенны и четко ощущаются литературным сознанием и, кроме того, пародируемое литературное явление долгое время трактовалось серьезно, можно сказать даже с некоторым трепетом.

Действительно, русский миф о японской поэзии, на наш взгляд, прежде всего отличало убеждение в непереводимости, недоступности, непознаваемости этой поэзии. Это обстоятельство еще ждет своего исследователя, потому что оно и в самом деле уникально. Трудно объяснить, почему переводы любой другой поэзии культурно далеких народов, например классической арабской, персидской, санскритской, древнеегипетской, китайской и др., не сопровождались в России 60-70-х гг. прошлого века этим стойким убеждением в непостижимости и ощущением недостижимости.