Вести о Япан-острове в стародавней России и другое

Вероятно, вышеприведенные рассуждения и иллюстрации к ним затемняют те немногие положения, которые еще оставались ясными и однозначными в области перевода, где и без того достаточно трудных вопросов и амбивалентных ответов. Однако именно эта, не имеющая явственных очертаний условная зона между подлинником и переводом и есть поле взаимодействия двух культур, та сфера, где культура-источник проецируется на культуру-цель. И по-видимому, всякий раз при переводе облик и краски такой проекции в конечном счете определяются состоянием культуры-цели.

В XX в. литературоведение претерпевало различные методологические превращения, сближаясь то с лингвистикой и математикой, то с социологией и психологией, то с мифологией и религиоведением, то, наконец, с философией (хотя с точки зрения классической философии ее современное состояние, по-видимому, надо считать посмертным). Здесь я хочу сделать попытку рассмотрения некоторых фактов из истории перевода японской поэзии на русский язык с позиций того литературоведения, которое ближе всего к комплексному рассмотрению проблем культуры.

2

Итак, история перевода японской лирики в России начинается в XX в., по-видимому, на волне общего интереса к Японии, подстегнутого отчасти и Русско-японской войной (которая была варварской, но первой разновидностью контакта между этими двумя культурами в Новое время). Речь идет именно о так называемом художественном переводе, потому что, в принципе, японские поэтические тексты передавались на русский язык и раньше — в ознакомительных, так сказать, целях, кроме того, в основном — через западные языки.

В. Маркова, выдающийся переводчик японской поэзии на русский язык, определивший тональность и строй японской поэзии в мире русской поэтической речи, спустя 60 лет после этого писала: «Географическая отдаленность и разрыв культурно-исторических связей делали Японию почти столь же непонятной для Европы, как если бы она была древней, исчезнувшей цивилизацией»[195].

Первые переложения японской поэзии делались с западных языков — в предыдущей главе мы приводили более подробные сведения об этом. По западным переводам и исследованиям первые российские толкователи японской поэзии судили о ее складе, ритме, звучании. Все они, с точки зрения В.Н. Марковой, заблуждались чуть ли не по всем существенным и второстепенным пунктам, и переводы их представляли собой «или весьма слабые русские вирши, или никак не организованные и невнятные словеса». Однако они, говорит далее В. Маркова, привлекли внимание русских литераторов к японской поэзии.

В своем обзоре ранней стадии истории японских переводов В. Маркова пишет: «Японской лирикой заинтересовались такие мастера поэзии, как Брюсов и Бальмонт. Они сделали изящные переводы, но выстрелы оказались холостыми. Не хватило понимания японской поэзии… В 20-х годах дело изучения и перевода японской поэзии прочно перешло в руки японоведов-специалистов»[196].

Очевидно, что, с точки зрения В. Марковой, только с этого момента — момента перехода японской поэзии в руки специалистов — и начинается ее подлинная история в России, во всяком случае, та ее часть, которая заслуживает серьезного внимания. Привычная точка отсчета истории поэтических переводов с японского в России — работы Н.И. Конрада «Исэ-моногатари» (1923) и составленная им хрестоматия «Японская литература в образцах и очерках» (1927). О том же говорится и в уведомлении к затеянной М. Горьким «Всемирной литературе» (1919) в связи с изданием «Исэ-моногатари»: «Делается впервые попытка при помощи русских востоковедов приобщить в сознании русского читателя памятники Востока к мировой литературе»[197].

Таким образом, первые переложения, сделанные русскими поэтами в начале XX в., по мнению ряда авторов, не являются частью истории перевода, поскольку они сделаны людьми, не понимающими языка оригинала.

Чтобы не входить в дискуссию по этому поводу, отнесем эти забракованные потомками переложения, часто похожие на так называемую «национальную адаптацию», к предыстории или мифологической истории перевода.

Помимо поэтических творений Брюсова и Бальмонта в японском духе и до них существовало большое число других переводов этого периода, выполненных через языки-посредники. В конце XIX в. и в 10-е гг. XX в. переводов, «поэтических» по самой установке, появляется так много, что их трудно не только охарактеризовать, но и просто перечислить. Бегло отметим некоторые, показавшиеся чем-то любопытными.

Например, «Маленькая антология. № 1. Китай и Япония в их поэзии» (СПб., 1896). В книге переведена и легенда о рыбаке Урасима, и пятистишия Ки-но Цураюки из «Кокинсю», разумеется через язык-посредник, из истории японской литературы того же Флоренца. Некоторые переводы имеют вид странноватых псевдогекзаметров: «Но кого же винить — угуйзу? ведь она же цветы оборвала, / прыгая с ветки на ветку и крыльями их ударяя» [угуису по-японски «соловей». — Л.Е.]. Или балладный стиль: «Жил да был в деревне Суминое / человек; Урасимой он звался».