Вести о Япан-острове в стародавней России и другое

Н.И. Конрад, десять лет спустя сформулировавший задачи нового поколения японоведов, к которому он принадлежал, уже предстает человеком совсем другой эпохи и направления мыслей; он, видимо, уже ощущал себя не эссеистом, не эстетом с эрудицией рафинированного европейца, а представителем нового литературоведения как одной из позитивистских наук: «Японская литература ждет подхода к себе с точки зрения четко социологической; и она в то же время… ждет анализа, построенного на началах строго формальных». По исследовательской манере и методике Конрад оказывается близок одновременно и к социологическому методу в литературоведении, и к ОПОЯЗу; по общему строю мыслей он идет в русле космически-масштабного ощущения эпохи, когда каждое конкретное человеческое действие трактовалось в рамках универсалистских мотиваций и планов с большой буквы. По Конраду, работа его и его коллег по изучению произведений японской литературы должна состоять из трех частей: «перевод, как выполнение стилистической задачи», «историко-культурный очерк, как выполнение социологического задания» и «комментаторский очерк, как выполнение задачи уже чисто литературоведческой». А в пределе этот План имел целью «построение японской поэтики, теории японского словесного искусства» и «новое конструирование общей истории японской литературы»[205] (отметим слово «конструирование» как характерный признак мышления эпохи). Все творилось заново в те времена, поэтому, используя достижения немногих признаваемых им предшественников (упоминаемый Конрадом очерк С.Г. Елисеева о японской литературе, историко-литературный труд немецкого исследователя К. Флоренца, а также филологические разыскания японских ученых), надо было, по мысли Н.И. Конрада, глубоко и полно исследовать отдельные произведения, а потом коллективно («круг работников ширится и их целеустремленность укрепляется») строить новую теорию и историю японской литературы[206].

Разумеется, в этом мире не было места отсылкам к старым переводам, танка Бальмонта или изящной, но камерной, и уже идеологически «устаревшей» книжке Ямагути, который к тому же не был дипломированным филологом. По-видимому, и сразу после выхода брошюра Ямагути была популярна по преимуществу не столько в академических кругах, сколько в литературных салонах, среди любителей литературной экзотики, среди поэтов, включая, быть может, тех же Бальмонта и Брюсова, стремившихся сделать свои переводы как можно более близкими «неумопостигаемому» оригиналу.

Приведем пример одной из миниатюр — фрагментов японской классики, составляющих книгу Ямагути:

«Мубатама-но
Вага куро-ками я
Каваруран
Кагами но кагэ ни
Фурэру сира-кумо

(Ки-но-Цураюки, 883–946).

В зеркальной тени
набегают белые облака…
Неужели это мои
черные волосы седеют?!..»

[207]

Сам он при этом свое переводческое кредо формулировал следующим образом: от его перевода нельзя ждать «„абсолютной“ точности передачи грамматических форм, установленных европейскими учеными», поскольку он имел в виду «только одно: дать русскому читателю то впечатление [курсив автора. — Л.Е.], которое получает при чтении этих стихотворений японец, в то же время давая по возможности дословный перевод» [на этот раз курсив наш. — Л.Е.]. «За правильность перевода, — пишет далее Ямагути, — в вышесказанном смысле, я могу более или менее поручиться, так как он проверен не только одним, но многими моими товарищами — соотечественниками, специалистами по литературе»[208].

С точки зрения современной сетки понятий и терминов манифест Ямагути противоречив (нынешний переводчик выбирает или впечатление, или дословность), однако в целом Ямагути, вероятно, хочет сказать, что он старался держаться как можно ближе к оригиналу и по общему впечатлению от текста, и по составляющей текст лексике, делая исключение только для грамматических форм (похоже, эта оговорка относительно грамматики для Ямагути — ответ неким конкретным оппонентам, настаивавшим на передаче и этого аспекта).

В комментариях и предисловии Н.И. Конрада к «Исэ-моногатари» объект исследования тоже предстает сложным, однако, разумеется, вполне постигаемым — для того ведь и существует наука — литературоведение, поэтика, стиховедение и т. д. Однако попробуем сравнить переводческое кредо новатора-позитивиста Конрада и импрессиониста-эссеиста Ямагути. Н.И. Конрад пишет: «Принципов, положенных в основу перевода, очень немного, и они очень несложны: верность подлиннику в образах его, в последовательности этих образов и в эмоциональном их содержании [везде курсив автора. — Л.Е.]. Поэтому я сознательно жертвую иногда правильным ходом русской фразы для создания того специфического эмоционального контура, который, как мне казалось, существует в японском тексте»[209].