Вести о Япан-острове в стародавней России и другое

«Образы» и «эмоциональное содержание» — понятия, ныне кажущиеся столь неопределенно-расплывчатыми, в 20-е гг., надо думать, имели не менее конкретное очертание, чем условное понятие «структуры» в работах литературоведов 60-х. Тем не менее очевидно их соответствие понятию «впечатления» у Ямагути. Далее же пути двух переводчиков расходятся: Н.И. Конрад выдвигает понятие «последовательности» образов, ради строгого воспроизведения которой в переводе, по его мнению, стоит пожертвовать естественностью русского грамматического строя. То есть в некотором смысле в споре Ямагути с его неизвестным конкретным оппонентом по поводу меры грамматической естественности Конрад принимает сторону оппонента. И это при том, что Ямагути переводил стихи прозой (весьма, надо сказать, поэтической), а Конрад в «Исэ-моногатари» — воспроизводя деление на пять строк.

И в самом деле, некоторые из переводов Н.И. Конрада в «Исэ-моногатари» отличает удивительное синтаксическое строение. Оно более или менее воспроизводит членение японской песни на пять частей, последовательность этих частей и составляющих их элементов, но порой это соблюдение японской последовательности частей делает текст более чем странным и непонятным по смыслу. Такой перевод нисколько не притворяется натуральной русской поэзией, напротив — каждым своим элементом он напоминает о непостижимости для читателя языка и культуры оригинала. Например: «Если он спросит: / доколе / вы проводили меня, — / до „реки“ неустанных в разлуке / „слез“ — вы ответьте ему!»[210] Рассматривая этот перевод с интересующей нас точки зрения, следует, вероятно, отметить следующее. Конрад здесь уже отказывается от транскрипции японского текста, но его собственный перевод решен как некоторое «лингвоподражание» оригиналу, как попытка создать по-русски модель именно оригинала на японском языке, а не литературный перевод (мы оставляем сейчас в стороне несомненную литературную одаренность Н.И. Конрада и возникающие сами по себе поэтические эффекты его переводов).

Интересно, что уже через несколько лет это почти построчное воспроизведение «образного хода японского стихотворения» (выражение Н.И. Конрада) начинает, видимо, казаться ему неадекватным, и его хрестоматия «Японская литература в образцах и очерках», вышедшая в 1927 г., основана на других принципах перевода. В переводах теперь начинают присутствовать традиционные признаки русской лирической поэзии — ритм и рифма. Сам Н.И. Конрад не применяет рифмы, но вводит жесткий ритм, прибегая к точному воспроизведению схемы 5-7-5-7-7, в переводах же его ученицы, тоже замечательного востоковеда А.Е. Глускиной, воцаряется рифма и размеры, привычные для русской поэзии. Деление на пять строк в переводах А.Е. Глускиной тоже присутствует, но там оно присутствует лишь графически, на слух же третья и четвертая строчка кажутся одной строкой с отчетливой цезурой, пятистрочие перестает существовать.

Для этой хрестоматии Конрад перерабатывает свои переводы из «Исэ-моногатари», и, например, вышеприведенное синтаксически странное и не вполне внятное по смыслу стихотворение уже звучит так: «Если спросит он: / „До каких же мест ее / Проводили вы?“ / — До — в разлуке льющихся / „Слез реки“… ответьте вы!»[211]

Итак, что, собственно, означают эти перемены в интересующем нас аспекте? По-видимому, прежде всего произошел сдвиг в понятии текста как такового. В эссе Ямагути сначала приводится текст оригинала в транскрипции, а уж затем — перевод, далее же следуют авторские лирические пояснения смысла стиха. Читателю, таким образом, дается возможность представить себе звуковой и ритмический рисунок стиха через транскрипцию, затем приблизительно понять его смысл через перевод, после чего уточнить и прояснить смысл и скрытые уровни стиха посредством комментариев. Оригинал, таким образом, пусть и непонятный читателю, присутствует как таковой в виде знака — кириллической транскрипции японского текста; все же остальное, взятое вместе, — перевод, комментарии, глоссарий и т. п. — оказывается разновидностью текстов подсобных, второстепенных, сопутствующих имеющемуся тут же оригиналу. То есть очевидно, что этот данный в транскрипции оригинал и есть текст с большой буквы, в ореоле недоступного читателю смысла: у Ямагути Моити именно транскрипция оригинала помещается прежде всего — не как часть подсобного аппарата, а как «стихотворение как оно есть». Весьма примечательно и то обстоятельство, что подпись автора следует сразу за японской транскрипцией. А то, что помещено ниже, — перевод на русский, пояснения и прочее — и набрано все иным шрифтом, и уже, получается, к стихотворению и автору непосредственного отношения не имеет, скорее это нечто вроде инструмента исследователя, отбрасывающего на истину, по выражению В. Набокова, свою неизбежную тень[212].