Вести с полей

В кабинете было душно и директор распахнул окно. И в него сразу же влетели и лай собачий, и верещание на дереве маленьких серых птиц с длинными клювами, и звук движка трактора ДТ- 54, который уже проехал мимо конторы в сторону столовой. А кроме этих звуков тихо и тепло было на улице. Спокойно было всё и правильно. Как и должно быть в самом счастливом месте на планете.

Снял Данилкин  притихшей и мягкой после дрожи рукой трубку телефона местного, совхозного. Ткнул на его большой панели продолговатую кнопку, под стеклом которой была приклеена бумажка «Данилкин. дом»

– Сонечка, приветик, дорогая! – голос директора стал бархатным и нежным. Любил он жену свою. За всё. Удивительная женщина попалась двадцать лет назад. Не было в ней ничего, что можно было бы не любить. И даже через столько лет недостатков в её сущности не образовалось. Любилось Григорием Ильичем в ней всё. От поворота головы на сохранившей с молодости сан и горделивость шее, до речи её, похожей на приглушенный перезвон серебряного колокольчика, обёрнутого тонким шелестящим шелком. У неё был один только минус. Она не могла почему-то рожать детей. Проверялись везде, в Мокве даже. И всюду говорили им, что в порядке вся её детородная система. Тогда проинспектировали и самого Данилкина, который, как выяснилось, вполне мог бы заменить на любой ферме лучшего быка-производителя.

– Не дал Господь, – коротко резюмировала Софья Максимовна факт. На том и прекратили все разговоры и даже мысли изгнали оба по теме рождения потомства. И, само-собой, этот минус, от жены не зависящий, не тронул нежных Гришиных чувств и не умалил любви.

– Ты, Сонечка, сделай сегодня ужин на троих всего, зато по самому высшему разряду. Лучшие умения свои редчайшие приложи. Сколько там у нас дома коньяка армянского?

– Ящик полненький, Гришаня. Не трогали его пока. В чуланчике он, – Соня, судя по интонации рада была броситься к плите и разделочной доске прямо в эту секунду. Она тоже очень любила Гришу своего и всё, что он думал и делал.– А с какой высокой горки к нам сегодня румяненькие колобочки прикатятся?  Уж не из ЦК ли КПСС? Вот только с ними мне неуютно. Всегда подмывает с них галстуки сдёрнуть и рубашки до пупа расстегнуть. Потому как напиваются они всегда до полусмерти, а галстуки жмут. И рубашки еду в животах давят. Жалко их, родненьких.

– Серёга будет один, без жены. Ты да я, – ласково остановил её рассуждение Данилкин. – День сегодня у нас троих прекрасный. Вот и посидим, как награждённые  судьбой нашей счастливой. А? Не возражаешь?

– Что-то случилось, Гришуня? Я поджилками чувствую – случилось. Чую, что плохое стряслось. – Софья Максимовна начала со своим забавным акцентом зачитывать вызубренную молитву, возможно, душеспасительную. Данилкин ждал. – А вот как наслоение на это плохое ложится что-то очень хорошее. Ой, господи! Прости мою душу грешную за то, что я вмешиваюсь в деяния твои!

– Сонечка, ты, голубушка, приступай пока к своему священнодействию, – Данилкин, директор попутно достал из ящика стола рацию. – Мы через часик и подойдём уже. Давай, я отключаюсь. Целую.

Он аккуратно разместил трубку на её пьедестале, высоком, похожем на те, что торчали рожками на первых советских телефонах. Взял рацию.

– Вызываю Чалого!– крикнул в решетку Григорий Ильич.– Чалый! Вызываю Чалого. Приём.

– Чалый на частоте! – прохрипела рация.– Слушаю тебя, Ильич. Весь внимание!

Слушать ничего не надо, – крикнул директор. – Жду в кабинете через десять минут.

– Уже бегу, – сказал Серёга и отключился. Хрипы и помехи умолкли и в тишине этой жутко почему-то стало Данилкину. Он налил сто граммов водки, всегда стоявшей сзади, в шкафу. Между карандашами, ластиками, линейкой, кнопками и скрепками. Налил сто пятьдесят, пошарил под бумагами и нашел карамельку, не старую ещё. Выпил, занюхал. Посидел. Отпустило вроде бы.

Птички с длинными носами на ближней к окну ветке бормотали с присвистом о чем-то своём, важном настолько, что они целый день не переставали, беседовали. И конца у толковища  ихнего не было. А вот нервы человеческие приглаживались птичьим убаюкивающим языком. И к тому моменту, когда в кабинет ворвался огромный Серёга Чалый, задевавший плечами сразу оба косяка дверных, Григорий Данилкин уже расслабился и напевал тихонько

популярную песенку «Ходит по полю девчонка» композитора  Михаила Фрадкина.

– Чё!? Чё такое, Гриша!? – голосом героя, всегда готового на подвиг, прокричал запыхавшийся Чалый Серёга.

-Сядь сюда, – директор ткнул пальцем в стул напротив. – И дых свой приспокой.

– Ну, чего? – уже спокойно сказал Серёга. – Чего я несся, как вроде ты тут рожаешь, а акушер опаздывает?

– Щас тебе не до юмора будет, – Данилкин, директор, достал второй стакан, налил Серёге и рядом поместил карамельку. – Пей сперва.

Чалый залил водку броском и конфету для приличия понюхал. Но вопрос из глазах его тёмных сверлил Григория Ильича насквозь.

– Спасибо тебе, друг! – Данилкин вышел, пожал Чалому руку, обнял и снова сел на свое директорское  место.

Серёга молчал. Прикидывал что-то.