Вести с полей

– Да ну нафиг? – вдруг вскочил он со стула. – Число какое сегодня? Шестое!

Да ты что? Точно?

– Некуда точнее, – ещё раз вышел Данилкин из-за стола и Серёгу крепко обнял. К себе прижал. – Малович звонил. Сказал. Инфаркт. Ночью сегодня.

– Мля-я! – сказал Чалый и подошел к окну. – Победили, значит. Эх, мать твою так!

Он тупо глядел в окно. Пальцами сжал подоконник так, что где-то хрустнуло. Или в подоконнике, или в пальцах.

– Ну? – наклонился Серёга над столом и лбом почти коснулся волос директора.

– Рад?

Данилкин отодвинул подальше Серёгину голову. И коротко глянул на него тяжело. Угрюмо.

– Да ты, Чалый. –..-..–…совсем что ли? ..–.-.–..-тут радоваться!? Проблемы нет больше, это да. Вождь сучий наш как говорил? « Есть человек, есть проблема, нет человека, нет проблемы»  Прав, падла.

– Ладно. – Чалый Серёга стал ходить по кабинету. – Кто ещё знает?

– Никто. Пока я и ты. Сонька ещё будет знать. Хотя, думаю, уже сама допёрла. Я сказал, чтобы хороший ужин сделала. И что будем втроём ужинать. День у нас такой. Облегчение, – Данилкин смотрел в стол.

– Облегчение? – лицо Серёгино стало таким злым, что Григорий Ильич на всякий случай подошел к подоконнику. Может, выпрыгнуть придется. Даже одного удара от Чалого его организм не перенёс бы.

– Оговорился я, Чалый! Не то хотел сказать, – от окна директор пока отойти не решался. – Осознание, я хотел сказать. Того, что…Ну,,. Как же, мля, так? Ведь бились над этим вопросом. Ведь хотели же. Хо-те-ли! А сейчас как  вроде чёрт когтями в душу впился…Честно. Ё!!! Нажраться надо, Чалый.

– Надо, – Серёга прислонился к косяку. – Инфаркт, значит. Ну, вертухаи! И не подкопается никто. Умеют, суки.

– Короче, помянем по-людски, – Данилкин тоже подошел к двери. – Пойдем, прогуляемся по улице туда-обратно. И ко мне. Соня уже, видать, закончит скоро.

  Они долго, около часа ходили по посёлку. Из окон их видели многие. Но кто мог знать, какая причина гоняет начальника и лучшего советника его по совхозу? Скорее всего, думали, что не просто они гуляют. Может, задумали наконец асфальт положить и примериваются – куда , сколько и как.

Софья Максимовна встретила их улыбкой ласковой, лучезарной. Оделась она в креп-жоржетовое платье с пелеринкой небольшой и воланчиками на закругленном и приподнятым в стоечку воротнике.

– Ребятки, миленькие, не убивайтесь вы так. Лица нет ни на одном. Всё, что ни делается – так только волей и позволением Божьим. Я уже догадалась обо всем. Не дура, чай. Если взвешивать на весах справедливости ваш грех и его, то его грех ваш двойной перевесит. Покойный зло сотворил. Двойное. Самое тяжкое. Тяжелее не бывает. И вас бы, родненькие, приклеил к себе и утянул в судебную пропасть. А из неё был бы всем троим только в ад путь. А на вас-то кровушки и нет. Нет её! На нём кровь! И даже с мертвого с него не спалит и не счистит её даже геена огненная. Осеняю вас крестом и не чувствую боль в рученьке своей. Стало быть, нет греха на вас. Я знаю. Я хоть как и все под богом хожу, но поближе вас всех хожу. И волю Божью чувствую лучше остальных. Судьба такая мне выпала. Потому говорю вам: помяните его с душой. Человек ведь. Но без горя. Ибо горя он принёс больше. Чем добра.

Помяните, и забудьте.

Соня подошла к столу, налила себе наливки вишнёвой, а мужикам коньяка по полному стакану.

– Давайте, ребятушки, душой помянем усопшего раба божьего Сергия. Да простит ему Господь прегрешения его вольные и невольные.

Выпили. Мужики сели есть, а Софья Максимовна ушла в свою комнату. Еды было много. Всё вкусное. Попробовали Чалый с Данилкиным всего помаленьку. Но аппетита не было. И через час они выпили по полови не бутылки армянского пятизвездночного.

Пили молча. Думали. Мыслями некоторое время не делились и потому знать не могли, что они – одинаковые.

– Мне теперь грех свой до гроба нести. Трус я, сука! – тихо сказал Данилкин.– почему так, Серёга, скажи! Вот помер мой враг, опасность моя и погибель верная, а мне не радостно, а тошно. Почему так? Ведь враг же.

– А потому, Гриша, – пояснял Чалый. – что это ты убил Стаценко и Костомарова вынудил жену грохнуть. Стаценко убил ты, хоть нож воткнул ему в горло Костомаров. И Нинка – на твоей совести. И на моей. Мы Серёгу оба стращали, что жена его продаст, если он будет из-под её каблука пырхаться.

– Это да, – Данилкин снова налил. Выпили.

– А Костомарова убил я. За пятьсот рублей. Я убил, мля! Поддонок он, мразь. Людей убил двоих. А я тогда кто? Та же мразь! Софья твоя советует успокоиться и забыть. Ну, успокоюсь со временем. А вот забыть – хрен там. Тоже не своей рукой убил, как и ты. Но тебе легче от этого? Совесть не сожрёт?

Не, не легче, – Данилкин совершенно натурально заплакал.– Ты не поверишь. Но не хотел я их смерти. Но когда я его на убийство подбивал, так разум уходил. Я безумцем был тогда. А сейчас я сука, скотина, мразь и сволочь. Век мой остался не шибко длинным. Так вот я знаю, что пока буду жить – обглодает меня совесть начисто.

– Каяться поздно, – Чалый опять налил. Выпили, не глядя друг на друга. Данилкин на часы глянул.

– Семь часов только.