Ветер чужого мира

Когда Джо чинит технику старому Дэйву и уходит не попрощавшись, его распирает веселье. Поди, несколько дней со смеху покатывался после того, как заглянул к Томасу Вебстеру и указал на ошибку в чертеже космического двигателя. Этакий умник, дразнящий наивного щенка бумажкой на веревочке.

В мысли Гранта вторгся голос Джо:

– Ты счетчик вроде? Почему вопросы мне не задаешь? Раз уж нашел меня, не можешь просто уйти, ничего не записав. Особенно тебя должен интересовать мой возраст. Мне сто шестьдесят три, и я еще практически подросток. Впереди не меньше тысячи лет жизни. – Он обхватил руками мосластые колени и медленно закачался взад-вперед. – А если буду хорошо заботиться о здоровье…

– И это все? – спросил Грант, стараясь говорить как можно спокойнее. – Так не годится. Ты должен кое-что сделать для нас.

– Для вас?

– Для общества, – пояснил Грант. – Для человечества.

– Зачем?

Грант пристально смотрел на него:

– Хочешь сказать, тебе все равно?

Джо пожал плечами, и в этом жесте не было ни бравады, ни высокомерного вызова. Всего лишь безучастное признание факта.

– А за деньги? – предложил Грант.

Джо обвел руками окружающие холмы, уходящую вдаль речную долину.

– У меня есть это, – сказал он. – Деньги без надобности.

– Как насчет славы?

Джо не сплюнул, но, судя по выражению лица, ему хотелось.

– А благодарность рода человеческого?

– Она недолговечна, – ответил Джо, и звучала в его голосе застарелая насмешка.

– Послушай, Джо, – заговорил Грант как можно тверже, но все же пропустил в голос просящую нотку, – то, что ты можешь сделать, очень важно… Важно для грядущих поколений, для земной цивилизации. Это стало бы вехой на нашем пути к…

– Но с чего бы мне, – спросил Джо, – что-то делать для тех, кто еще не родился? С чего бы мне загадывать в такую даль, до которой я не доживу? Почести и слава, лавры и фанфары, – когда придет срок умирать, все это исчезнет. Разве дано мне будет знать, великую жизнь я прожил или никчемную?

– Человечество будет знать, – сказал Грант.

Грянул хохот.

– Сохранение человечества, развитие человечества… Да с чего бы тебе заботиться о человечестве? Или мне? – У Джо вокруг рта разгладились смешливые складки, и он с притворной назидательностью потряс пальцем. – Сохранение человечества – это миф. Миф, которым все вы живете. Жалкое утешение, порожденное вашим общественным устройством. Человечество заканчивается каждый день. Умрет человек – умрет и человечество, для него умрет.

– Просто тебе все равно, – сказал Грант.

– Именно это, – с нажимом произнес Джо, – я и пытаюсь тебе втолковать. – Он глянул на лежащий у костра рюкзак, и по губам проскользнула улыбка. – Ну, разве что мне покажется интересным то, что там лежит…

Грант раскрыл рюкзак, вынул папку. Не без колебаний извлек из нее тонкую стопку листов, взглянул на заголовок: «Незавершенная философская…» Вручил бумаги Джо, а потом сидел и смотрел, как тот бегает взглядом по строчкам, и обмирал от предчувствия катастрофы.

Недавно в доме Вебстеров Грант размышлял о разуме, не знающем ограничений логики, о разуме, не скованном четырехтысячелетними ржавыми цепями человеческого мышления. А ведь это может сработать, сказал он себе тогда.

И вот Грант встретился с тем самым разумом. Но этого оказалось мало. Возникла проблема, которую не предвидел ни сам Грант, ни люди в Женеве. До сего момента считалось само собой разумеющимся, что это будет человеческий разум.

Социальное давление – вот что на протяжении всех этих тысячелетий цементировало род людской. Точно так же, как давление голода обеспечивало целостность модели муравьиного общества. Человеческое существо нуждается в одобрении со стороны его сородичей, в своего рода культе братства. Это психологическая, почти физиологическая потребность в положительной оценке мыслей и действий индивидуума. Это сила, удерживающая индивидуума от антиобщественных поступков, сила социальной самозащиты и гуманистической солидарности, сила, побуждающая к совместному труду на общее благо.

Ради коллективного одобрения индивидуум шел на смерть или проживал жизнь, сравнимую с пыткой. Без этого самопожертвования человек оказывался один-одинешенек, становился изгоем – ничуть не лучше отбившегося от стаи зверя.

Конечно, эта зависимость подчас принимала уродливые формы. Тут и психология толпы, и расовые гонения, и массовые расправы во имя патриотизма или религии. Но все же это был цемент, не дававший человечеству распасться. И не будь его, человечество вообще не появилось бы на свет.

А Джо – одиночка с рождения. Интересы общества для него пустой звук. Ему безразлично, что другие думают о нем, как оценивают его поступки.

Солнце согревало Гранту спину, ветер шелестел в кронах над головой. Где-то в зарослях раздалась птичья трель.

Может, это тенденция? Мутантам просто не нужен основной инстинкт, который делает человека частицей его вида?