Ветер ярости

– Знаешь, я была на Сахалине, летела почти десять часов, потом еще час добиралась до океана, и Россия не закончилась даже там, и там я ела краба. И на Сахалине я часто вспоминала поселок Трудфронт, там жил мой прадед любимый, который плел сети и был рыбаком. Трудфронт – это такой поселок на Волге, в Астраханской области. В своей голове я постоянно туда возвращаюсь, вспоминаю этот дом, запах, понимаю, что я очень люблю эти места. А однажды я ехала восемь суток в поезде и смотрела в окно. Я совершенно не понимаю, зачем нам такая огромная страна! Я еду десять суток, лечу десять часов, а туда, куда я прибываю, – все еще Россия! От нее никуда не убежишь. Я ненавижу все, что связано с ней, но жутко ее люблю. И плохо себя без нее представляю. Когда я была маленькой, отец мне говорил: «Мы живем в России, это страна, в которой мы родились». И я думала: «Что такое Россия? Что это значит?» И вот я очень часто и сейчас думаю: «Что такое жить в России?»

– Нашла ответ?

– Нет. Мы даже записали с моей подругой музыканткой Аней Шулик песню «Мы живем в России». Это такой нойзовый трек, где я говорю: «Мы живем в России, здесь тихий стон под землей». Мне кажется, я только поэтически могу на этот вопрос ответить. Кто останется, если все уедут?

– Для тебя заниматься поэзией – это политический выбор?

– Я не мыслю любую человеческую деятельность вне политики. Мы все живем и растем не в вакууме, мы живем в обществе, растем в детских садах, ходим в магазин.

– Работать с разными издательствами и публиковаться – тоже про политику?

– Конечно, но я, как правило, иду навстречу любым предложениям. Наверное, мою стратегию можно назвать партизанской.

– Ты чувствуешь, что ты преодолела этот порог «босяков»?

– Нет, есть такая шутка, в которой больше правды, чем шутки, она звучит так: «девочка может уехать из Усть-Илимска, но Усть-Илимск из девочки не выпишешь». На место Усть-Илимска можно подставить любое название.

– Для тебя важно мнение людей, которых ты не знаешь? А СМИ? Ты гуглишь, к примеру, свое имя?

– Этим иногда занимается Лолита, моя девушка. Я это делаю только для того, чтобы кому-нибудь отправить ссылку на интервью или тексты, когда просят.

– Тебе правда приятно, когда тебя читают?

– Конечно. Недавно ко мне подошла девушка в Электротеатре, она продавщица программок. И спросила у продавщицы книжного (меня тогда не было, я была в подсобке – люблю ее, там меня никто не видит), есть ли в Электротеатре зин, который мы делали на ГраундЗинФесте. Они как раз закончились. У меня с собой был «ветер ярости», я говорю, мол, могу подарить вам. Она очень обрадовалась. Мне было жутко приятно. У меня бывают дни, когда приходят пачками сообщения или подходят люди, которые говорят, что читали мои стихи и плакали. И я всегда очень удивляюсь, потому что кажется, что никто не читает поэзию. А когда люди читают, да еще и плачут, это совсем ах!

– Что может заставить тебя плакать?

– Многие вещи. Я сентиментальный человек. Последний раз я плакала (причем потом, когда я даже пересказывала кому-то, я снова начинала плакать) – когда на днях читала «Крутой маршрут» Гинзбург. Там был эпизод, где конвойные забыли на этапе закрыть дверь в теплушке (они на время пути приоткрывали, чтобы воздух шел, а на остановках закрывали), а везли женщин в вагонах, подписанных «Техоборудование». И приказ был молчать на остановках. Женщины увидели, что поезд остановился, а дверь не закрыли. Их не снабжали водой, пить хотелось – и они увидели вдалеке мужчину у колонки, и одна из женщин вытянула руку с кружкой и попросила воды – женщины на перроне, которые торговали едой, сказали: «Батюшки, это же арестантки, надо подать милостыню». И они начали им в вагон передавать вареные яйца, картошку, зелень, воду… И я плакала, от простоты женщин, которые не думают о том, что в вагоне убийцы или преступницы (а могли бы), а думают о том, что это люди, лишенные свободы.

– Они видят не их проступки, а их страдания.

– Они говорят это слово «милостыня», в нем есть что-то пронзительное. Потом женщины в вагоне делят эту еду… Недавно читала мемуары Ады Федерольф, они с Ариадной Эфрон[23] после лагеря жили вместе и вместе похоронены. Их этапировали весной, и конвойный просунул им в теплушку букет сирени. Федерольф описывает звездочки сирени как большое чудо. И это то, что переворачивает во мне все.

– То есть тебя трогает человеческое сострадание?