Ветер ярости

– Я пришла на работу, только пошла клубника, ее продавали в корзиночках. Я пришла и стала есть, даже не помыла, так хотела эту кислую неспелую клубнику за сотку. Ко мне подошла Кристина Матвиенко, театральный критик, и говорит со смехом: «Что, буржуев говном поливаешь, а сама клубнику жрешь?» и тоже угостилась моей пролетарской клубникой. Она мне еще в течение полугода шпильки кидала, я смеялась в ответ. Потом ко мне подошла Людмила Зайцева[22], с которой мы учились в Лите. Мила, когда публикация вышла, подошла, сказала, что прочитала мои тексты – и что я весь театр «и в хвост, и в гриву». А после моей публикации на Радио Свобода Сергей Васильев – артист – сказал, что слушал мой подкаст с Волчеком, а я там в начале читала текст про Электротеатр, он сказал, что ему понравились тексты.

Говоря о цикле про Электротеатр, мы не могли не говорить об отце Оксаны. Она рассказала мне о самом ярком воспоминании, которое у нее связано с ним.

– Как я тебе уже рассказала, мне было 19 лет, когда я поехала на фуре с отцом по Золотому кольцу. Нам нужно было в Москву: отцу надо было разгрузиться, а мне надо в офис авиалинии купить билет, Интернет я тогда был развит плохо. Офис был в здании РУДН, на юго-западе. Представь, мы ехали три недели. Он грязный, в мазуте, я нашла в чемодане какие-то чистые штаны, у меня дреды, он купил газету, и мы с ним остановились у какого-то кафе. А это был год, когда Москва горела. В Москве почти никого нет, все в этом дыму, постапокалипсис жуткий, мы грязные, вонючие, он с этой газетой многостраничной, и мы с ним идем мимо кафе, типа Старбакса, где стоит табличка «Мохито 400 рублей». «Что такое мохито?» – спрашивает отец. Я объясняю, что это освежающий напиток. Мы с ним заходим, а там заказ на стойке барной и на нас все смотрели с опасением, думали, что мы воришки или цыгане, наверное. Мы сели на летнюю веранду, отец развернул свою газету огромную… А за соседним столиком сидел молодой человек, у него был очень тонкий ноутбук, красивая чашка кофе, одет он был в белую, очень хорошо выглаженную рубашку, в очень белые шорты, хорошо подстрижен, и я вижу, что он смотрит над ноутбуком на нас. А мы сидим, курим, пьем мохито, отец попробовал и сказал, что эта жижа не стоит 400 рублей.

– Вопрос денег стоял остро в вашей семье?

– В Усть-Илимске и Новосибирске все люди мне казались одинаковыми, потому что все были одинаково бедные. Когда я попала в Москву, я поняла, что люди очень разные, и это был мой первый опыт столкновения с модной богатой средой. Я поняла, что я испытываю дикий жгучий стыд за себя, за нас с отцом, за то, что мы такие бедные, с этой газетой, курим «Винстон» (мне всегда казалось, что «Винстон» – это предел мечтаний). Но я одернула себя и сказала себе, что я не должна стыдиться, потому что я та, кто я есть. И это очень сложный опыт осознания, всегда очень тяжело смириться с тем, кто ты есть. И каждый раз, когда приходила в Электротеатр, я испытывала этот стыд, и эти тексты про жгучий стыд и одновременно ненависть, злость и большую любовь. Они появились после смерти отца, отец – это тот человек, который воплощал для меня мир бедных работяг, и когда он умер, вместе с отцом для меня этот мир закрылся, я поняла, что такие, как он, прямо сейчас умирают, это те люди, которых больше не будет. Будут другие люди, которые не читают газету, а играют в шарики, когда стоят на разгрузке. Здоровье и жизнь – это большая привилегия. Я понимаю, что жизнь вообще – большая привилегия, и знание – большая привилегия.

– Знание?

– Вот даже эта история с отцом… Он же умер от СПИДа, потому что он не знал, что это такое. Когда ему диагностировали ВИЧ, он скорее всего не понимал, что это и какой это риск представляет для его жизни. Сейчас люди, которые разбираются во всем, живут с ВИЧ по 20–30 лет.

– Как он вообще узнал, что болен ВИЧ?

– Он попал в больницу из-за какой-то болячки, ему сделали комплексные обследования и выяснили, что он болен. Болезнь моего отца стала частью моей мифологии, мой семейный анамнез – это истории болезни: туберкулез тетки, ВИЧ отца. Это тоже про бедность, бедные умирают от туберкулеза и ВИЧ.

– То есть это тоже история про классовую дифференциацию?

– Да-да, это про класс. Сейчас у меня еще добавляется мать с раком, полный комплект.

– Это же прям Сьюзен Сонтаг – «Болезнь как метафора».

– Я читала, как только она вышла. Под влиянием Сонтаг как раз написан последний фрагмент этого текста, о том, что близкие люди не умирают от стерильного сердечного приступа, они умирают от страшных болезней, которые разрушают их тело.