Ветер Трои

Тихонин понял; ему сильно захотелось куда-нибудь лечь, но он встал. Мария, обогнув столик, подошла и обняла его. Он не мог видеть, но почувствовал, как она быстро опустила руку в карман его куртки; понял: возвращает кольцо с топазом…

– Давай не будем говорить; ты всё понимаешь, ты всё знаешь, ты всё должен понимать, ты же умный у меня, – говорила она, глядя то в глаза ему, то в сторону. – Одно дело – пожить другой жизнью, и это было счастье – правда, правда! ведь правда, это было счастье? – и совсем другое дело – затеять и начать другую жизнь… Ты такое можешь, ты у нас сильный и свободный, ты у нас Ахилл медношлемый, и не меньше, а я, Тихоня, меньше, я не сильная… – она и дальше говорила, говорила; он старательно слушал ее, даже вслушивался, но не слышал, с тягостным нетерпением ожидая, когда она, наконец, закончит…

Она замолчала, но, как оказалось, не закончила. Отстранилась и сказала:

– Все не так плохо, как тебе кажется, Тихоня. Лети в Афины; запрись в мансарде на Керкире, погорюй, потом пройдет. Рисуй буковки, любуйся морем… Пора стареть, Тихоня. Будем стареть, пусть через океан, но вместе. И ты ко мне приедешь когда-нибудь, тебе стоит только захотеть – моя одна подружка держит уютный мотель в Де-Мойне, там номера не хуже, чем у нашего троянского Урана…

Тихонин не ответил, и она молчала. Потом сказала, чуть ли не с обидой:

– И потом – дети… Я тебе о них еще ничего не рассказывала. Они уже давно не дети, это так, но они – дети!.. Ты не обиделся, Тихоня?.. Нет, ты скажи, ты сильно на меня обижен?

Своих слов для ответа у него не нашлось – он отозвался цитатой из Шен Фина:

– Я никогда не обижаюсь. Я принимаю к сведению.

– И что ты принял к сведению? – настороженно спросила Мария.

Тихонин отвернулся и пошел прочь, но не слишком быстро, словно ждал чего-то или на что-нибудь надеялся. И услышал ее голос за спиной:

– Тихоня!

Он не остановился, только выдохнул.

– Миша!

Тихонин обернулся. Мария глядела на него, улыбаясь исподлобья.

– Зачем ты, Миша, так? А?.. И зачем так резко?.. И может быть, тебе не стоит оставлять здесь свои вещи?

Он вернулся, вынул из-под столика рюкзак и свою дорожную сумку. Рюкзак забросил на спину; сумку накинул на плечо и ушел, уже не медля и не оборачиваясь.

На воздухе с испугом огляделся по сторонам, достал телефон, позвонил Омеру и сказал:

– Забери меня отсюда.

– Я думал, ты давно улетел, – сказал Тихонину Омер, выруливая на трассу. Тихонин сидел позади него, глядя в сторону, на дорогу, но не видя ее. Не дождавшись ответа, глянув на Тихонина в зеркало заднего вида, Омер понял, что всего лучше помолчать.

Полегоньку к Тихонину вернулось зрение, он начал различать за окном силуэты машин, белизну домов среди зелени и охры придорожных холмов и даже облака над ними – потихоньку вернулся разум, и, расшевелив память, Тихонин вспомнил, о чем говорила ему Мария, когда он ее слушал, даже пытался вслушиваться, но не слышал – а она говорила ему о черепахе почему-то. Тихонин заставил зазвучать в себе ее голос – вместе с голосом вспомнились слова:

«Ты думал, стоит лишь вообразить, что мы навсегда вместе, – и мы вместе. Думал, стоит лишь представить, что мы вольны поступать как боги и герои, – и мы станем вдруг богами и героями. Возможно, ты у нас герой, к тому же медношлемый, и происходишь от богов; возможно, есть на свете и еще немало тех, что от богов произошли, не знаю. Но я из тех, кто, как и большинство, произошел от черепахи. Нет, не от маленькой, которая в аквариуме, – но от солидной, океанской черепахи: не зря ведь говорят, что мы вышли из океана… Мы произошли от огромной черепахи. Она может далеко и глубоко заплыть, заплыть надолго. Но в какой бы долгий путь она ни собралась, она обречена тащить повсюду за собой, вернее, на себе свой дом. На любой глубине любого океана ей никуда не деться от его громады, от этого обросшего морской травою панциря – со всеми его старыми царапинами, трещинами, наростами, со всеми на нее налипшими ракушками…»

Лишь на пароме, плывущем от причала Еникапы в Кадыкёй, Омер решился спросить у Тихонина:

– Проводил?

– Не догнал, – ответил Тихонин, глядя в широко убегающую от кормы быструю воду, бурно взрыхленную винтами парома и ветром Босфора, отчего голова слегка кружилась и поташнивало.

Уже в Кадыкёе, вырулив на улицу Бабаджан, Омер сказал:

– Сейчас ты выпьешь, тебе надо, и ляжешь спать, и никаких сегодня разговоров… А вот завтра у нас будет разговор, но не о том, о чем ты молчишь.

Обоим не спалось, и разговор тот состоялся ночью, за полтора часа до рассвета.

– Помнишь, я сказал, что о тебе спрашивает полиция? – начал Омер, как только они встретились на кухне.

– В Кушадасы, тоже ночью, – подтвердил Тихонин.