Ветер в черном (СИ)

Дом, где остановился Эолас, находился на окраине Фикесаллерамника, возле снежной пустоши, где были собраны проткнутые пиками безглазые головы мертвых преступников — что за милейшее зрелище, когда выходишь утром погулять и смотришь на падающий снег и пустые черные глазницы! Внутри дома царил постоянный полумрак, единственными источниками света были очаг и несколько свечей из жира зубра. Эолас также смазывал этим жиром руки, которые из-за холода у него растрескались до мяса, так что он постоянно прятал их в карманы, покрытые шерстью изнутри.

— Во имя каких проклятых богов ты это сделал, Леднио? — поинтересовался Эолас без единого намека на эмоции.

— Он… умолял меня, — склонил голову Леднио. — Гиндюльгалю учил меня милосердию.

— Гиндюльгалю — двуличный старый лгун, который метит на место Мричумтуиваи. Я одобряю все из перечисленного, кроме жажды власти. Как лекарь, он уже обладает властью куда большей, нежели вождь, но его узколобость долгие годы не дает ему этого разглядеть.

— Я не ищу власти, — сказал Леднио. — Я просто хочу заниматься своим делом.

— Поэтому ты мог бы заручиться поддержкой Мундеримиого, однако не заручишься, потому что хочешь не строгать из дерева, а рисовать крючочки на пергаменте.

— Мундеримиого добрый.

Вот так. Эолас никогда не планировал взять себе ученика, но Леднио был слишком умным для этой кучки простолюдинов, окруженных мрачными стенами Фикесаллерамника, и всей душой жаждал стать не обыкновенным писцом, а писателем. Но не только умным он и был — еще и мягкосердечным, и Эолас расценивал это как значительную проблему.

— Послушай меня, Леднио, и послушай внимательно. Я спас тебе жизнь, и в моей власти отобрать ее в любой момент, в который я захочу. Ты понял меня?

Эолас мысленно улыбнулся, увидев в глазах юнца страх.

— Я понял, господин Эолас, — кивнул Ледниорарри.

— Теперь ты работаешь на меня. Следишь за моими записями, стираешь мою одежду, ассистируешь мне, если я попрошу, идешь со мной на прогулку, если я пожелаю. Еще раз. Если я нахожу твое служение малоэффективным или ты совершаешь ошибки, я говорю об этом Мричумтуивае, и ты отправляшься на эшафот. Ты понял меня?

— Я понял, господин Эолас, — повторил Леднио.

— Я не чудовище, поэтому в качестве моей благодарности ты получишь мой писательский опыт, советы и даже возможность показать мне свою рукопись.

Это явно раззадорило молодого писца, и он думать забыл о страхе смерти.

— Когда начинаем? — спросил Леднио деловито.

— Сейчас. Пожалуйста, рассортируй эти свитки по алфавиту и приготовь мне постель.

— Будет сделано, господин. Что сделать первым?

Эолас мысленно возвел глаза к небу.

— Одновременно, Леднио.

Следующий день был из тех, которые Эолас называл “день украденного солнца” — невзирая на чистое небо без признаков небесных явлений, затмение нисходило на его голову. Когда-то давно, еще в юности нарушенное сознание периодически отзывалось адскими мигренями, продолжавшимися долгие часы. Исправить содеянное или утихомирить боль было никак нельзя, оставалось только выть и иногда подзывать Леднио с тазом.

Эоласу постоянно казалось, словно при лихорадке, что по стенам шагают полчища людей без лиц, без имен, без теней, и в серой высокой траве они ищут что-то невероятно важное, подступающее к самым кончикам пальцев, но в последний миг исчезающее бесследно. Раскаленная добела струна внутри сознания шарила огненным прутом по всем эмоциональным пещеркам и норкам, по каждому приобретенному и нативному знанию, по всем мыслям, что когда-либо посещали светлую голову Эоласа. Тошнота изматывала, но от рвоты становилось только хуже — как будто окаменевшие яйца динозавров разбивали о темя. Время то ли текло медленнее, чем вода под лежачий камень, то ли каким-то образом обходило стороной Эоласову боль, оставляя его наедине с раздираемой вечностью.

К вечеру оказалось, что Время все-таки существует для Эоласа, потому что боль начала размеренными виражами стихать; он даже сумел заснуть. Разбудил его яркий свет на потолке комнаты… слишком яркий свет хрустальной люстры.

— Ты наконец очнулся, Элиас, — надменно произнесла мать — строгая дворянская женщина с белыми подвязками. — Третья мигрень за последние полмесяца…

— Я проклинаю эту погоду, — со слабой улыбкой на губах отозвался сын. — К тому же, недавнее затмение…

— …не имеет никакого отношения к твоим болям, — отрезала мать, что было ложью, потому что именно в минувшее затмение Элиас оступился в процессе изучения собственного сознания. — Я обыскала твою комнату, Элиас. Я знаю, что ты не потрудишься объяснить, откуда у тебя эти книги, и я не стану их у тебя отбирать, поскольку ты уже достаточно великовозрастен, но лишь скажи мне — почему, почему ты не можешь быть достойным наследником?

— Может, потому что вы меня усыновили? — ядовито произнес Элиас, приподнявшись на локтях.

— Лежи, лежи, — бросилась к нему мать с внезапной нежностью, но порыв длился недолго. — Мы выбрали тебя, Элиас. В противном случае ты стал бы никем.