Ветер в черном (СИ)

— Он к этому, похоже, и стремится, — раздался голос от двери. В проеме показался высокий мужчина с густыми усами и военной выправкой. — Ты слишком добра к нему, Аннетт. Что будет с этой семьей завтра, если сегодня ты позволила нашему сыну изучать темную магию?

— А кто пропадает на охоте днями и ночами? — выкрикнула Аннетт, злобно подобрав юбки. — Кто подзуживает этого же сына играть в карты со сверстниками?

— Но он же их обыгрывает! — изумился отец. — Пусть приносит хоть какие-то деньги в семью…

Семейная дрязга потонула в очередной волне боли, и Элиас откинулся на подушку с никем не замеченным стоном.

— Господин Эолас! — услышал он сквозь сон привычное уже долгие годы имя. — Господин Эолас?

— Леднио, зачем ты меня будишь? — угрюмо произнес Эолас, не разлепляя глаз.

— Так вы сами попросили! — отозвался Леднио с почти детской непринужденностью. — Четверть часа назад. Сказали, что вам нужно на воздух.

Эолас приоткрыл глаза и с неимоверным облегчением обнаружил, что этот простой жест не отзывается кровавым месивом внутри его головы.

— Какое счастье, — еле слышно выдохнул он, присаживаясь в кровати. Оглядевшись — неужели шея не передвигает пыточный механизм в затылке? — Эолас увидел по правую руку явно обеспокоенного Леднио, а по левую — таз с зеленоватой жижей на дне.

— Так, Леднио, почему я вынужден лицезреть свою блевотину? Убрать.

Пока новоиспеченный слуга возился с тазом, Эолас умылся и переоделся в чистое исподнее и шерстяную основу. Сверху он надел теплый плащ с песцовым воротником и вышел на улицу.

День понемногу клонился к закату, в то время как началась у Эоласа мигрень задолго до наступления утра. Он вдыхал полной грудью морозный воздух, пока туман окончательно не развеялся, и только тогда обратил внимание — на снежном поле с пиками появилась новая безглазая голова.

— Леднио! — позвал Эолас ученика писца. — Насколько я вижу, это не тебя казнили, так кого?

— Никого не казнили. Это вчерашний пленник, — объяснил Леднио, переминаясь с ноги на ногу по хрусткому снегу. — Его нашли замерзшим насмерть на Восточной грани сегодня утром.

— Вот что значит милосердие, Леднио, — не скрывая улыбки, произнес Эолас. — Кому от него стало лучше? Тебе? Ему? — кивнул он на синюю как лед голову.

— Миру, — еле слышно пробормотал юноша и скрылся в доме.

Эолас проводил его скупым взглядом из-под бледных бровей. Нет, с этим совершенно невозможно работать — как и с его текстами, скорее всего.

— Что я могу сказать по первому свитку — это никуда не годится, Леднио, — покачал головой Эолас, отбрасывая в сторону длинную, густо исписанную полосу бумаги. — Тратить больше трех предложений на описание одного только снега — невероятная расточительность.

— Я люблю раскрывать подробности, — возразил Леднио, и Эолас с сожалением узнал этот блеск в глазах, переходящий в досаду на языке — уверенность молодого художника в том, что его картина написана не просто идеально, так еще и новаторски.

— “Раскрыть подробности” значит рассказать о том, почему снежный покров так важен, а не сколькими оттенками он переливается.

— А вторую часть посмотрите? — попросил Леднио, пропустив мимо ушей разъяснение Эоласа. — То есть, она вторая по хронологии, а на самом деле…

— Нет, — отрезал Эолас и поднялся на ноги; от невероятной духоты текстов Леднио его снова замутило, и писатель был вынужден вернуться на свежий воздух. Сугробы в половину его роста лучились фиолетовыми искрами в дугообразной тени, отброшенной факелом на двери. Краем уха Эолас услышал скрип входной двери и решил, раз Леднио никак не отстает, немного нагрузить его незаурядный, но потерянный ум себялюбивым пафосом.

— Скажи мне, Леднио, — произнес Эолас, сложив руки за спиной, — когда творение можно назвать безупречным?

— Никогда, — уверенно отозвался Леднио. — Всегда есть к чему стремиться.

— Ты несколько ошибся в формулировке: всегда есть что поменять, — нарочито беззлобно поправил его Эолас. — Так знаешь, что станет безупречным творением? — Обернувшись, он свел вместе кончики пальцев, глядя в точку на вершине этого метафорического горного перевала. — Ничто. Ничто, заключающее в себе все.

Леднио посмотрел на своего временного учителя, недоуменно наклонив голову. Раздумия Эоласа прервал сильный порыв ветра, так что одна из голов свалилась и весело покатилась по снегу. Было в этом что-то зловещее, но не такое, как у светящихся черепов или стай летучих мышей — ощущение взывало не к страху, а полумистическому сочувствию неправильности.

— Я стремлюсь, Леднио, сказать как можно больше и как можно меньше одновременно. Никакого священного дара и никаких ниспосланий свыше — только опыт, лишенный начала и конца. Всю свою жизнь я изучал, изучаю и продолжу изучать, пока не умру, как устроены переплетения слов, имеющие странное и блаженное свойство ударять, будто обухом по голове, и вскрывать чужие жилы.

Леднио раскрыл было рот, чтобы ответить, но Эолас вознамерился идти до конца: