Ветер в ивах

Надо сказать, тюремщик имел дочь, милую добрую девушку, помогавшую отцу в нетрудные дежурства. Девушка эта безмерно любила животных, особенно свою канарейку, чью клетку днём (к большой досаде заключенных, находивших приятным послеобеденный сон) она вывешивала во двор, а ночью ставила на стол в гостиной и накрывала салфеткой. Кроме канарейки она держала ещё нескольких пегих мышей и невменяемую ходившую колесом белку. Так вот, та добродетельная девушка, сочувствуя стенаниям Жаба, однажды сказала отцу:

– Отец! Я не могу больше видеть эту бедную тварь такой угнетённой и такой отощавшей! Позволь мне взять над ней опеку! Ты ведь знаешь, как я люблю животных! Я приучу его есть из своих рук, сидеть прямо и ещё многим другим премудростям.

Тюремщик порекомендовал ей делать с ним всё, что вздумается. Он сам порядком устал от Жаба, от его дутья, воя, убожества. И вот воодушевлённая девушка, настроившись на благородную роль, постучала в дверь камеры.

– Ну-ка, взбодритесь, Жаб! – убедительно попросила она, входя. – Вытрите глаза, приведите себя в порядок, сядьте прямо! Попытайтесь съесть хоть чуточку от обеда. Смотрите, я принесла вам немного своего, горячего, прямо с печки!

Мгновенье, и меж двух тарелок лопнул пузырь… аромат содержимого заполнил узкую келью. Всепроникающий залах капусты добрался к носу всё ещё распростёртого на полу Жаба и подсказал идею, что жизнь, видимо, не так уж пуста и бездарна. Мудрая девушка понимающе вышла, оставив позади добрую часть запахов. За жалобами страдалец принюхался, призадумался и начал стройно мысленно рассуждать: о рыцарстве и поэзии; о подвигах, которые предстоит ещё совершить; о просторах лугов; о коровах, щиплющих молодые побеги под палящим солнцем, об огородиках и стриженых газонах; о тёплых встречах с друзьями; о славном звоне тарелок на столе в Жаб Холле и скрежетании ножек стульев о пол, когда каждый подключается к приятной работе. Воздух в тесной камере окрасился в цвета роз. Он начал думать о товарищах, которые, наверняка, в состоянии будут что-то сделать; об адвокатах, способных по-настоящему насладиться его делом, и о том, каким же всё-таки он был олухом, ни разу не поразмыслив об этом прежде. В конце концов он направил мысли на собственную смекалку, на всё то, что подвластно только великим умам – и лечение почти состоялось.

Когда несколько часов спустя, девушка возвратилась, в руках у неё был поднос с чашкой дымящегося душистого чая. Рядом – тарелка с горой толсто нарезанных тостов, сквозь дырочки из которых, подобно мёду в сотах, стекали жёлтые прозрачные капли.

Картина напомнила Жабу о тёплых кухнях; о мурлыкающих кошках; о завтраках морозным ярким утром; о местечке у огня, когда вечерняя прогулка завершена, а усталые ноги поддерживает каминная решётка.

Жаб поддался ещё раз – снова вытер глаза, маленькими глотками отпил чаю, прожевал тост и начал раскованно говорить о себе: о доме, в котором ещё не так давно жил; о своих занятиях; о друзьях, наверняка сейчас о нём хлопочущих; о том вообще, насколько значительной персоной он являлся.

Дочь тюремщика, отметив, что тема приятна не меньше, чем угощение, решила её продолжить.

– Расскажите мне о Жаб Холле, – попросила она, – название звучит так завлекательно.

– Жаб Холл это – обособленная достойная джентльмена резиденция, – солидно сказал Жаб, – очень уникальная, относящаяся, в основном, к четырнадцатому столетию… но насыщенная всеми ультрасовременными удобствами. Новейшая сантехника. Пять минут до церкви, почтового отделения; площадка для игры в гольф, отвечающая мировым…

– Хватит, хватит! – смеясь, перебила девушка, – мне не это надо. Расскажите о чём-нибудь поближе к жизни. Но вначале я принесу вам ещё чаю и тостов.

Она удалилась и вскоре вернулась с заново наполненным подносом. А Жаб, обретя спокойствие, пустился рассказывать ей о плавучем домике, о рыбных прудах, обвалившемся заборе кухонного сада, о хлевах, конюшнях, о голубятнях, о курятниках, о маслодельне и прачечной, о фарфоре в буфетах, о гладильных прессах (что ей особенно понравилось), о банкетном зале и обо всех развлечениях, которые они устраивали там, когда Жаб бывал в абсолютной форме и по части пения, и по части рассказа. Потом она пожелала подробнее узнать о его друзьях и проявила большой интерес ко всем более или менее значимым событиям в их жизни. Конечно, она не призналась ему, что очень любит животных, у неё хватило здравого смысла не забыть, что Жаб – преступник.

Когда, наполнив кувшин водой и хорошо взбив солому, она пожелала ему доброй ночи, Жаб был уже тем самым оптимистичным самодовольным Жабом, как и раньше. Он спел коротенькую песенку или две, из тех, какие припасал обычно для вечеринок, закопал себя в солому и надолго забылся в приятных сновидениях.