Ветер в ивах

Но Кроту и без того многое было понятно. Приступ тоски или припадок истерии, хотя и несколько сломал, но, главное, не повредил рассудка. Поэтому Крот для пользы дела решил перешагнуть через минувший день, а заодно и через весь период наметившегося межсезонья.

Как бы случайно, а потом и вовсе как о чем-то незначительном он заговорил об урожае, о высоких подводах, о натуженных упряжках; перевел разговор к растущим скирдам и к большой луне, которая светит над голым полем, устланным листьями. Заговорил о краснеющих яблоках, о рыжих орехах, о варенье, о консервировании, о заготовке сердечных капель. Пока, наконец, не приблизился к середине зимы с ее славными развлечениями и уютной домашней жизнью. И здесь он превратился просто в лирика.

Крыс невольно приподнялся и придвинулся поближе. Тусклый взгляд его разгорелся, и он потерял кое-что от вида простого слушателя.

Воспитанный Крот юркнул куда-то и возвратился с карандашом и несколькими большими листами бумаги.

– Прошло столько времени с тех пор, как вы что-нибудь сочиняли, – заметил он, пристраивая их у локтя друга. – Может, вы попытаетесь сейчас вместо… ну… вместо того, чтобы так много думать? Мне кажется, вы всегда чувствуете себя гораздо увереннее, если вам удается что-то набросать… особенно, если это в рифму.

Крыс утомленно отодвинул бумаги в сторону. Но понимающий Крот нашел повод, чтобы удалиться. А когда он украдкой заглянул вновь, Крыс был целиком захвачен поисками слова. Торопливо записывал, временами обсасывая кончик карандаша. Правда, удачную мысль он обсасывал значительно дольше, чем записывал. Но для Крота и это было в радость. Благодушный Крот испытывал огромное счастье оттого, что лекарство его подействовало.

Х. Дальнейшие приключения Жаба

Так как парадное крыльцо дуплистого дерева располагалось к востоку, Жаб был разбужен очень рано. Это произошло частично из-за непомерного усердия солнечного потока, частично из-за чрезвычайного холода, который свёл пальцы ног и вселил мысль о том, что он дома, в собственной нарядной комнате с готическим окном, что стоит морозная зимняя ночь, что постельное бельё его, ворча, подскочило и побежало вниз по ступеням греться к кухонному огню…

И он побежал следом, голыми ступням отмеряя мили и мили по ледяному мощённому камнями коридору. Он бушевал, спорил с простынями, умоляя их вернуться. Он непременно пробудился бы так раньше, когда не спал в течение недель на жалкой соломенной подстилке и, когда не порывал отношений с толстым одеялом, натянутым до самого подбородка.

Он сел, потёр вначале глаза, потом потёр несчастные озябшие ступни. Потом осмотрелся в поисках знакомой голой стены и барачного окошка. Потом с запрыгавшим сердцем вспомнил всё… свой побег, погоню. Вспомнил самое главное из всего – что он свободен!

Свобода! Одно слово, одна мысль о ней стоит пятидесяти шерстяных одеял. Он мигом согрелся, стоило подумать о праздничном мире, ждавшем его триумфального возвращения. Мире, готовом принять самое деятельное участие в дальнейшей его судьбе, готовом всегда его выручить, как это бывало прежде… прежде, чем на него обрушились несчастья.

Он встряхнулся, пятернёй вычесал из волос сухие листья, обобрал их с одежды. Замёрзший, но уверенный, голодный, но полный надежд, он шагнул наружу под милое утреннее солнце. Все нервные потрясения, все катастрофы развеялись от отдыха, и сердечного ласкового света. Впереди открывалось широкое раздолье…

Росистый лес предстал перед ним уединённым и застывшим. Зелёные луга, идущие следом за деревьями, тоже смиренно ему покорились. И даже дорога, сама по себе, когда он добрался до неё в абсолютном безмолвии, царившем повсюду, показалась чем-то похожим на заблудившегося пса, которого окликнули для компании. Жаб, однако, искал того, с кем можно было бы перекинуться словом, хотя бы о направлении, какого следует придерживаться.

Это хорошо, когда у вас легко на сердце, ясно в голове, бренчат деньги в кармане и никто не рыщет, чтобы затащить вас в тюрьму – идти и идти, куда позовёт дорога, нисколько не заботясь о том, в какое место она выведет. Практичный Жаб не мог позволить себе такой роскоши. Он готов был уже пинать тропу за её бесплодное мотание, ведь каждая минута имела большую цену, а каждый поворот – большую значимость!

К необщительному грубому просёлку вскоре присоседился маленький не менее простоватый брат – канал, лёгкой поступью зашагавший рядом. «Чёрт с ними, – сказал Жаб себе. – В любом случае, вывод один. И то, и другое откуда-то выходит и куда-то направляется. Ты ничего не сможешь добиться от них, Жаб, мой мальчик!»

И запасаясь терпением, он вклинился между ними.

За излучиной канала неожиданно обнаружилась одинокая бредущая в тягостном раздумье лошадь. От верёвочных постромков, соединённых с её хомутом, тянулся одинокий канат, который то нырял в воду, то натягивался и разбрасывал вокруг себя жемчужные капли.