Ветеран Армагеддона

Первые дни молодой Бухарской республики бардак и в самом деле наблюдался. Вроде бы все в Аллаха верят, все коврики с собой таскают, в одно время к Мекке поворачиваются, чтобы намаз справить. И вместе с тем местное население в братьях друг друга не держало. Замечено уже не однажды, революции чаще всего начинаются с резни. Причем сначала режут инакомыслящих, а потом — с еще большей энергией — единомышленников. Так было во времена Французской коммуны, в революцию семнадцатого года в России, при приходе к власти полпотовцев в многострадальной Камбодже. Да что там говорить, в послевоенном Китае в результате культурной революции сорок миллионов человек как корова языком слизнула! А в Бухаре все усугублялось тем, что феодальные отношения там ни на минуту не прекращались, даже в забытые уже времена развитого социализма. Это ведь только говорилось, что первый секретарь горкома, на самом деле это был бай, да что там бай, эмир ходил по земле, и поданные целовали полы его пиджака, на котором сверкала звезда Героя Социалистического Труда. После победы первой перестройки все это значительно усугубилось, к начальнику-демократу уже надо было вползать на коленях, а отползать — обязательно задом и кланяясь. Поэтому ни о каком единении начальства и рядовых трудящихся и речи быть не могло. Резали они друг друга азартно, находчиво и коварно, по всем канонам своей азиатской жизни. Откровенно говоря, господа, любая революция существует для того, чтобы обеспечить потребности революционного народа. Одному нужен завод, другому — возможность безнаказанно насиловать школьниц, третьему всегда пострелять хотелось. Раньше-то законы этого не позволяли. А революция в первую очередь — это освобождение от прежних законов и ранее существовавшей нравственности.

Участникам ограниченного миротворческого контингента то и дело приходилось выезжать в кишлаки: то доставать трупы из арыков, то отрубленные головы в кучу собирать, как на известной картине баталиста Верещагина. Да и сами несли потери. Можно было только порадоваться тому, что, отдав свой интернациональный долг, Скрябин благополучно уехал на родину. Многие его сослуживцы вернулись оттуда в цинковых гробах печально известным «грузом-200».

— Я тебе, Денис, так скажу, — вздохнул Скрябин. — Где война — всегда не сахар!

— Это я понял, — уныло кивнул водитель.

Глубокой ночью они въехали в Красноармейский район. У Волги в лучах прожекторов светился огромный памятник Крошину, поставленный в первый год его президентства. Раньше на постаменте стояла огромная фигура Сталина, потом, когда в период борьбы с культом, скульптуру сбросили с постамента, некоторое время постамент занимал мелкий и оттого смешной макет памятника Никите Сергеевичу Хрущеву, но заменили его через некоторое время на нейтральный памятник Владимиру Ильичу. Этот простоял на набережной района долго — до второй перестройки и третьей по счету гражданской войны, потом постамент служил для выступлений революционно и контрреволюционно настроенных граждан, а когда смута кончилась и в город вновь пришла твердая и сильная власть, появился памятник Крошина. Ваял его известный царицынский скульптор Антон Заволжский, который по причине своей популярности наивно полагал, что является лицом неприкасаемым, а потому позволявший себе либеральные выходки и рискованные высказывания. Оказалось, что Крошин никогда и ничего не забывал. Антона Завожского арестовали сразу после того, как он закончил скульптуру. Язык у него был длинный, слов он знал немало, поэтому неудивительно, что скульптора расстреляли, а посмертно объявили гением. Крошин так поступил по примеру древних царей, которые казнили мастеров, срубивших красивый храм, для того чтобы те не сваяли здание еще краше. Таким образом, он, как всегда, убил сразу несколько зайцев — подтвердил ценность собственной скульптуры, показал, что ценит талант независимо от политических взглядов человека, которому он принадлежит, пресек нехорошие слухи о себе, расправился с потенциальным политическим оппонентом и, наконец, показал, кому принадлежит власть и у кого реальная сила. После этого его принялись в полный голос и во всех его тональностях поддерживать и «Любимая Россия», и «Любимцы России», что, согласитесь, в условиях политической нестабильности является важным фактором, способствующим единению электората и пониманию им насущных проблем, стоящих на повестке дня.

Что-то изменилось в мире.

Что именно, Скрябин сразу и не понял, лишь потом догадался — прожектора, освещавшие статую Крошина, погасли.

Им сказочно повезло — проехали весь город и не встретили ни одного патруля. Да что патрули! Машин на ночных темных улицах не было!

— Сан Саныч! — сказал Завгородний. — Вас к дому подкинуть?

— Подкинь, — бездумно согласился Скрябин.

А куда ему еще было ехать? Он столько дней отсутствовал, любовницы обычно столько не ждут. Да и не было у него любовницы. Вроде и появилось что-то похожее, да осталось где-то позади, на извилистых и пыльных степных дорогах.

— Сам-то куда поедешь? — спросил Александр Александрович.