Ветры низких широт

Вода быстро остыла, став светлой, дикие пляжи опустели в один день, и в городе тоже словно бы обезлюдело, как после праздника. Тогда всего было много: и шума, и света, и музыки, и тесноты, и вдруг все исчезло, даже деревья поредели, запечалились, и в их просветах голубым холодным светом полыхнуло море.

Наташа Павловна больше не водила Катеришку к воде. Та простыла на ветру, ночью сильно кашляла, у нее случился жар, и пришлось вызывать врача. Наташе Павловне на неделю выдали бюллетень, и она целыми днями просиживала дома.

Ночью в окно светила большая удивительная луна, которая, казалось, не сводила своего холодного загадочного зрака с их дома, и Наташе Павловне становилось жутко от этого всепроникающего ока. Она поправляла на дочке одеяло и, отодвинув кресло в сторону, зябко куталась в шаль. В комнатах не было холодно, но Наташа Павловна чувствовала, как по спине едва ли не в равные промежутки пробегал озноб.

Она накинула на ноги плед, сильнее закуталась в шаль и понемногу забылась, и ей сразу приснился Игорь. Она не видела ни его лица, ни его самого, даже голоса его не слышала, хотя он будто что-то говорил, и только словно бы затылком ощущала его присутствие. «Что ты сказал? — спрашивала она, и он вроде бы что-то говорил, но она и слов не могла разобрать, и голоса, кажется, не слышала и снова опрашивала: — Что ты сказал?» Она очнулась, провела ладонью по холодному лбу и вдруг явственно разобрала: «Береги Катеришку». Наташа Павловна в ужасе оглянулась: все так же стекла заливал внимательно-спокойный голубой свет, бросив на пол оконные переплеты, в углах притаилась темная тишина, тикали на комоде часы, и, грохоча двигателями, уходили в море ракетные катера.

Наташа Павловна подошла к окну, скрестила на груди руки и прислушалась, но голос больше не повторялся, хотя она, цепенея, ждала его добрые четверть часа. Она подошла к комоду, повернула часы циферблатом к лунному свету и разглядела, что ночи еще оставалось много. Катера уже прошли, но грохот, который сопровождал их от самой причальной стенки, все еще висел в поднебесье.

Наташа Павловна зажгла в кухне свет и поставила на плиту чайник. Игорь иногда возвращался поздно ночью, и тогда они чаевничали до рассвета, хотя ему утром снова предстояло идти на службу. От Игоря всегда пахло морем и тем неистребимым запахом, который обитает только на лодках. Видимо, замкнутое пространство прочного корпуса делает запахи настолько стойкими, что они ни с какими другими не смешиваются и цепляются за моряков, как репьи. Наташе Павловне иногда казалось, что эти запахи надо было стирать с Игоря щеткой, словно пыль. Эти запахи Игорь унес вместе с собою. Командование знало, где затонула лодка, но, охраняя это место от любопытствующих, само не спешило ее поднимать — водолазы на такой глубине еще работать не умели, а «колпаки» хотя и опускались, но оставались при этом пассивными наблюдателями.

Чайник вскипел. Наташа Павловна выплеснула старую заварку, сыпанула чаю побольше — Игорь приучил ее пить крепкий чай, — достала две чашки, налила обе и, не присаживаясь к столу, поставив свою чашку на блюдце, начала прохаживаться по кухне, прихлебывая маленькими глотками. Шаль съехала с плеча, и конец ее волочился по полу, но Наташа Павловна не замечала этого, вернее, замечала, но даже не пыталась снова натянуть шаль на плечо. Для этого пришлось бы поставить чашку на стол, а ей не хотелось выпускать из рук это единственное тепло в этой длинной холодной ночи, прикрытой голубым светом. «Как страшно, что его нет, — подумала Наташа Павловна. — Господи, как это страшно. Все есть, а его нет и уже никогда не будет, только иногда ночью, если сильно захотеть, можно услышать его голос. Что он хотел этим сказать: «Береги Катеришку»? Но ведь его же нет, и, значит, его голос — это мое сумасшествие. Значит, я просто понемногу схожу с ума».

Пора было возвращаться к дочке. Наташа Павловна прислушалась. В доме было тихо, и она поправила шаль, подлила еще чаю и присела к столу. «Его нет, — снова подумала она, — а голос его остался. Он живет во мне и, значит, может управлять моими поступками, действиями. Значит, я не вольна в себе? — Она горько усмехнулась. — Господи, лучше бы ночью ни о чем не думать. Ночью и мысли приходят ночные. От них на самом деле можно с ума сойти».

Она наконец вернулась к дочери. В свете луны, который хотя прямо и не падал на кровать, но блуждал по стене, лицо Катеришки было бледно, словно бы обострилось и казалось неживым. Наташа Павловна испуганно приложилась губами к ее лбу, с минуту цепенела, пока не расслышала ее легкое дыхание — Катеришка спала, — и, тихо охнув, опустилась в изнеможении в кресло. Ей уже не было холодно, и свет луны не выглядел мертвым, и приглушенный голос его больше не возникал, видимо, и раньше его не было, просто она воскресила его в себе, и потом он уже казался ей живым, идущим с улицы вместе с этим голубоватым светом.