Ветры низких широт

Офицеры с мичманами, видимо, разошлись покурить по каютам. Суханов не счел удобным продираться к обрезу, а стал возле борта, попыхивая сигаретой и все-таки пытаясь уловить, над чем расхохотались моряки, но от борта ничего не было видно и слышно. Суханов крепился-крепился, но любопытство тем не менее взяло верх, он подвинул плечом моряков, те, разглядев лейтенантские погоны, расступились, и Суханов увидел Рогова, опустившегося на корточки. Склонив голову набок и высунув длинный красный язык, напротив него сидел Петр Федорович.

— Петр Федорович, а теперь изобрази, как наш лейтенант моряков жучит, — приказал Рогов.

Пес нехотя встал на задние лапы, переступил, полуприкрыв глаза, посмотрел по сторонам и неожиданно залился свирепым басом:

— Гам-гам-гам...

Получалось черт знает что: и смеяться вроде над собой не хотелось, и не смеяться, когда смеялись все, тоже получалось глупо, и Суханов покривил для приличия рот, а вокруг него и взвизгивали, и похрюкивали, и даже постанывали от удовольствия.

Петр Федорович поймал кусок сахару, похрустел им и облизнулся, преданно повиляв хвостом. Следовало бы уйти, но Суханов растерялся и, вместо того чтобы незаметно выйти из круга, еще подвинулся вперед. Ловцов уже заметил его и начал делать глазами Рогову, но тот ничего не понял.

— А теперь, Петр Федорович, изобрази, как наш лейтенант со старпомом объясняется.

Петр Федорович опять поднялся на задние лапы, на этот раз он сделал это охотно, завилял хвостом и ласковой скороговоркой зачастил:

— Тяв-тяв-тяв...

Суханов даже похолодел от обиды и машинально полез правой рукой за сигаретами в карман, хотя в левой дымилась только что прикуренная, потом опомнился, бросил сигарету в обрез и достал платок. Когда ему что-то не нравилось, он начинал вытирать руки. Было бы великим благом сделать вид, что он ничего не понял — мало ли лейтенантов на корабле и вообще на флоте, — даже, наверное, следовало бы изобразить улыбку, дескать, вот ведь фокусники какие, вам бы, товарищи хорошие, не кули с солью таскать, а на манеже выступать, но вместо этого он набычился и глухо сказал:

— Приблудный пес, а смышленый.

— Почему приблудный? — удивился Ловцов. — Я его щенком из деревни привез.

В свою очередь Суханов тоже удивился:

— Вот как... — Он пожевал губами и подумал: «Ну ладно, вы меня, так и я вас». — Поход сложный предполагается, говорил старпом, — как бы к слову сказал Суханов, глядя поверх голов. — Вряд ли командир разрешит взять псину с собой.

— А он уже ходил с нами на боевую службу.

— Возможно, в тропики придется идти. Зараза там всякая. Опять же блохи.

— Товарищ лейтенант! — едва не завопил от досады Ловцов. — Я его каждый день вожу к духам купать. — Он хотел казаться спокойным, а голос у него тем не менее немного подрагивал.

Суханов даже дернул головой: «Смотрите-ка, какие мы благородные», но решил стоять на своем и сказал неопределенно:

— Ну, не знаю, не знаю...

Колокола громкого боя снова возвестили, что пора таскать кули и катить бочки с тихоокеанской сельдью и рязанской капустой.

— Допрыгался, — обозлился Ловцов на Рогова. — Он теперь покажет нам твою кашу.

— К бате пойдем. (Батями на кораблях с незапамятных времен звали любимых командиров.) Он поймет.

— Батя — это потом. Надо сперва с мичманом посоветоваться.

— Посоветуйся со своей тетей, — зло промолвил Ловцов. — Надо спрятать Петра Федоровича в такую шхеру, чтоб ни один цербер не унюхал. Петр Федорович понятливый.

— Может, все-таки к бате сходим?

— Кончай базарить! — закричал издали Ветошкин.

— Ша! — сказал Ловцов. — Петр Федорович, дуй в низы.

Петр Федорович облизнулся, повилял хвостом и скатился по трапу вниз. На верхней палубе он больше не показывался.

3

Суханов потом сам понял, что он, мягко говоря, погорячился: на кораблях на шутку, пусть даже самую злую, всегда было принято отвечать шуткой, но ему в те дни было не до шуток. После вечернего чая, когда старшие офицеры уже разошлись, лейтенанты составили партию в «козла», пусть не самой интеллектуальной игры, но все-таки той самой, когда и по столу можно костью постучать, и покричать, и отмочить соленую шутку — куда же без нее в мужском обществе?

Суханов сел за пианино, поглядел на «козлятников», и те дружно заавралили:

— Давай собачий вальс!

Суханов повременил. Все, что он делал сегодня, пытаясь обратить во благо, неожиданно превращалось во зло: он вовсе не хотел обидеть своих моряков, а судя по всему обидел, но ведь и они же обидели его, и он с силой ударил по клавишам.

Тириям-там-там, тириям-там-там…

— Веселей, Суханов! — опять закричали «козлятники». — Чего кота за хвост тянешь?

Но играть веселее Суханову не хотелось, он и за пианино сел совершенно случайно, не зная, чем занять себя, и играл скверно, вернее, не играл, а музицировал для себя.

Тириям-там-там, тириям-там-там…

«Скорей бы на боевую службу, — подумал он, — куда-нибудь в сумасшедший Бискай или в ревущие сороковые. И пусть бесновались бы ветры, и пусть бы катались волны по палубе, и пусть бы...»

— Суханов, ты как неродной!