Ветвления судьбы Жоржа Коваля. Том II. Книга II

«В исследовании проблемы урана советская наука значительно отстала от науки Англии и Америки и располагает в данное время несравненно меньшей материальной базой для производства экспериментальных работ».[329]

Подчёркнутое выделено самим Курчатовым. Я думаю, что для Курчатова это знакомство было шокирующим. К этому времени он, конечно, понимал, что мы отстали в атомной гонке. Но чтобы настолько отстали, он не ожидал. К тому же оказалось, что ему выдали документы только за 1941 год. И Курчатов недоумевает:

«За истекающий 1942 год, несомненно, работа получила дальнейшее и весьма широкое развитие…».[330]

Здесь явно чувствуется упрёк – мол, почему «кино» прервали на самом интересном месте?

Если бы сам Молотов задал вопрос о причинах неполноты предоставленной Курчатову информации, то со стороны НКГБ это объяснилось бы тем, что и Курчатова ещё нужно было проверять – решения о научном руководителе работы «по урану» в целом ещё не было принято.

Но истинная причина была, вероятно, в другом. Работа Курчатова в Кремле с донесениями разведки продолжалась не один день. Как вспоминает Молотов,

«Курчатов несколько дней сидел в Кремле, у меня, над этими материалами»[331]

И в течение этих дней Курчатов сидел, разумеется, не в кабинете Молотова, а в каком-то особом помещении, где наверняка общался с представителями разведки и делился с ними некоторыми своими впечатлениями от документов.

В ходе неформального общения он смог раскрыть невероятную важность проблемы создания «чудовищной урановой бомбы». И мысль о неполноте и некоторой «устарелости» информации он, естественно, высказывал разведчикам ещё до того, как написал свою докладную записку на имя Молотова 27 ноября.

Реакция руководства I Управления НКВД – Фитина и Квасникова – была практически мгновенной. Профессиональная оценка Курчатовым проблемы создания атомного оружия убедила их в том, что, во-первых, эта проблема действительно жизненно важна для страны, а, во-вторых, их профессиональная интуиция подсказывала, что государственное руководство (в лице Молотова и Сталина) устами Лаврентия Павловича обязательно спросит у них: «А что сделано вами для помощи в её решении?». И, в связи с такой перспективой, руководство разведки осознало срочную необходимость активизировать работу по этому направлению.

Курчатов ещё продолжал работать со старыми документами в Кремле, а в Нью-Йоркскую резидентуру 26 ноября уже ушло такое напоминание о необходимости «добывания» новых:

«Проблеме урана-235 (условно называем его “Энормоз”) мы придаем большое значение. Имея нек-е и весьма неплохие возможности для агент<урной> разработки лиц, работающих в США над этой проблемой, мы до сих пор не приступили к этим разработкам. Наши неоднократные указания в этом направлении остались до сих пор даже без ответа…»[332]

Эта шифротелеграмма примечательна по нескольким причинам.

Во-первых, из неё мы узнаём, что к моменту начала советского атомного проекта осенью 1942 года в целом наша разведка по этой проблеме работала «спустя рукава», т. е. не только не «инициативно», но даже не выполняя конкретных приказов Центра.

Дальнейший ход событий показал, что и это указание выполнялось плохо. И позицию резидентуры можно понять – «атомные дела» очень далеки от компетенции политической разведки.[333]

Для исправления положения пришлось срочно принимать серьёзные кадровые и организационные решения: спустя всего месяц после отправки этой шифротелеграммы было решено отправить в США инициатора «атомной разведки», начальника 3-го отделения 3-го отдела 1-го Управления НКВД СССР Л. Р. Квасникова: