Вязь (СИ)

Еда для грызунов хранилась в тумбе, на которой стояли клетки. Дегу тут же расшумелись, а крысы с меланхоличным спокойствием наблюдали за ведьмой. Пару зерен в одну клетку, пару в другую, потом удостовериться в наличии воды, — вот и все, что Верона должна была сделать, чтобы маленькие друзья не погибли от голода и стресса. Ведьма старалась не поворачиваться и даже случайно не посмотреть на одержимого, но затылком чувствовала прожигающий взгляд. Джинн наблюдал, внимательно следил за каждым шагом и жестом.

— Если ты не дашь мне уйти, я напишу пару своих слов на твоих стенах. Их кровью, — с остывшим гневом в голосе произнес тот.

— Еще не написал, значит, не все так плохо… — ухмыльнулась ведьма, приласкав один из мохнатых комочков и обернувшись. — Как тебе земное тело? Уже хочешь есть? Пить? Или ты все нашел, пока бесполезно выпускал свою ярость на предмет моих многолетних трудов, черный?

— Полдня без еды — не семьдесят земных лет, глупая женщина, — джинн сморщился и пересел, свесив одну ногу и скрестив руки на груди. — Пришлось бы терпеть — потерпел бы. Но я жив, пища нужна мне всегда, а не потому лишь, что так хотел бы kwanii{?}[(араб.) гомик.], чье тело я занял. А если ты собралась морить меня голодом, следовало наложить заклятие на этот ваш… холодильник.

— Семьдесят земных лет… — пораженно охнула Верона, потупив взгляд. — И каково это? Быть в предмете?

Ведьма опустилась на колени напротив одержимого, пряча руки в вязаное полотно одежды. Сейчас она сама была похожа на своих любимцев, но и джинн с приближением Вероны держался куда менее смело. Черные брови настороженно нахмурились, а взгляд явно искал угрозу.

— Сядь в глухую обмазанную глиной пустую яму и живи с мыслью, что изнутри нет выхода. Даже рисовать на стенах ты сможешь не вечно, а вскоре возненавидишь это занятие, потому что вслепую не придумаешь ни единого нового узора. — Черный крепче сплел руки, пальцами до белизны впившись в свои предплечья. Его искрящая эмоция заставляла еще слабое человеческое тело дрожать, выдавая душевную боль — вовсе не Исмаилову. — Мне повезло, что я мог по крайней мере слышать чужую жизнь. Даже понял ваш покатый язык прежде, чем освободился! Те джинны, кого ловили и бросали в пустыне, спустя вечность становились злее и безумнее шайтана, даже если до того были добросердечными праведниками.

Верона едва ли могла представить ужасы, пережитые черным. Но вполне сумела вообразить ту цепочку несправедливости, которая привела джинна к ней. И теперь все становилось на свои места. Даже его ядовитая натура.

Ведьма нахмурилась, смаргивая скопившиеся внезапно слезы. Страшнейший ужас, который любое живое существо способно испытать на своей шкуре — это лишение надежды. Отсутствие света впереди. Вероне стало дурно от того, что она теперь являлась крупицей боли одержимого.

— Ты не видел, как изменился человеческий мир? — поборов дрожь в голосе, поинтересовалась ведьма.

— Ну… — в паузе осело сомнение — совершенно узнаваемое, понятное. — Увидел, как изменился, за то время, которое провел с ним, — джинн ткнул пальцем себе в висок. — Но не видел, как менялся. Слышал. Как я уже сказал, в моей темнице было… Радио.

— Точно, — Верона миролюбиво улыбнулась. — Хочешь пощупать? Принесу тебе свой ноутбук. Интернет творит чудеса! И книжки почитать можно, и новости разного времени посмотреть… Чтобы тебе не скучно было. Только, пожалуйста, если соберешься еще что-то уничтожить, бей его, а не живое, ладно?

Ответить джинну Верона не дала, тут же вскочив с места и убежав из комнаты. А вернулась она уже с электрическим другом, которого бесцеремонно — но все же осторожно — водрузила черному на колени. Теперь она расположилась ближе, у дивана.

— Вот тут открываешь, а тут включаешь. Интересно, могущественный джинн угадает мой пароль?

Но могущественный джинн даже не попытался угадывать. Его лицо скривилось в смятении, а ноутбук удостоился лишь секунды внимания. Оно было приковано к ведьме. Черные глаза больше не горели кровавой злобой, но в них читалось неверие и отчужденность.

— Что ты хочешь от меня? — наконец выплюнул черный и, запалившись, казалось, от собственной мысли, вновь пришел в ярость. — Ты либо желаешь обмануть меня, женщина, либо ветрена, как долина Нила в хамсин{?}[(араб.) пятьдесят; также название пятидесятидневного ветреного сезона в Египте.]! Ты хотела, чтобы я оставил человека. Угрожала мне. Заточила меня. И я убил его! Убил его семью! А до них убивал и сводил с ума еще больше. И теперь ты говоришь мне, что я могу ломать твое добро, думаешь о моих желаниях, льстишь моим силам?