Вязь (СИ)

— Да. Мы — в меньшей степени, потому, наверное, человеческие пророки и рассказали о джиннах в своем Коране так… Мол, мы наделены волей и правом выбора. И хоть в бога я не верю, это мне внушало больше доверия, чем действительность. Ну а чувства, как видишь, есть. По крайней мере у меня. — Шахрур важно вздернул подбородок. — Что касается остальных… За свою жизнь я точно успел понять, что у каждого джинна есть эмоции, но мало кого я видел привязанным к кому-то. Нас воспитывают в строгости — одиночками, отреченными от собственных желаний и способными их сдерживать, потому что мы должны исполнять чужие ради общего блага и обещанной свободы. Каждый джинн обязан исполнить девятьсот девяносто девять желаний — тогда ему будет разрешено уйти. Это больше, чем может показаться. Либо же джинна отпустит щедрый господин, но таких еще меньше. Я не знал лично никого, кто прошел бы подобный путь, — но они, с другой стороны, и не возвращаются. Пока мы хорошо работаем и приносим пользу своему царству, нам дозволен отдых — тогда мы можем найти себе партнера и провести с ним время. Обычно к этому моменту каждый джинн успевает узнать о плотских наслаждениях от людей. Но именно по этой причине немногие джинны предпочитают искать их с другими джиннами. Наш секс не похож на ваш. Это всегда иллюзия. Вроде той, которую нам с тобой пришлось пережить во сне. А иллюзия не всегда удачна — потому что, если ты такого никогда не ощущал, ты не сможешь достоверно это воспроизвести. Главная причина, по которой многие джинны стремятся к людям, а порой сбегают и преступают наш закон, например, порабощая человека против его воли — страсть к чувственному. Так силен голод до жизни, что некоторые даже теряют разум и уподобляются зверью. Нас учат, что это козни шайтанов — мол, именно к ним джинны и идут за желанной вседозволенностью, а те из зависти и ради забавы делают из нас чудовищ.

Верона слушала внимательно. И, казалось бы, стоило затеряться в новых знаниях, вообразить дивный мир, но мысли все ускользали поближе к насущному: к джинну, его опыту, влюбленности, пристрастиям. Стыдно было до ужаса, отчего ведьма неуютно ежилась от себя самой.

— Вы необычные… Даже представить не могу, как так жить, но… Выходит, вы можете никогда и не познать плотcкого удовольствия? Ну, еды, например…

— В сущности, да. Обычно и не должны. Но тут сама понимаешь — смирным это и не нужно. Не говори рабу, что он раб, и он не станет мечтать о воле, — усмехнулся Шахрур и скосил глаза на свое запястье с меткой. — А я всегда был слишком любопытным. Как и ты. Но мне, очевидно, куда сложнее держать себя в руках, когда я уже вижу запретный плод и уверен, что он сладок.

Верона уловила очередной пристальный, пронизывающий взгляд и отвернулась, словно позади них кто-то мог пройти. Смотреть в глаза джинна было целым испытанием воли.

— Получается, все вы разные. Как и люди. Мы мало чем отличаемся. Ну, кроме того, что я для тебя, наверное, кажусь совершенно несуразно мелкой…

— Мелкой? Но это ведь значит только то, что я могу сделать так.

Качель медленно накренилась под Вероной, когда Шахрур встал. Не было времени понять, что он удумал, — и в последнюю секунду, когда ведьму все-таки осенило осознанием, она уже полетела наверх, поднятая сильными руками под спину и колени. Верона сама от себя не ожидала, но взвизгнула и вцепилась в кожаную куртку. Где-то позади покатился и гулко стукнулся о землю пластиковый стаканчик.

— Отпусти! С ума сошел?! Опусти! — хохотала Верона, но держалась за джинна крепко; почти придушила, наверное.

— А если бы я был в своем истинном теле, то смог бы поднять тебя еще выше — хоть к самым звездам, — мурлыкал Шахрур, вовсе не спеша ставить ведьму на ноги. Он лишь взял ее удобнее и, прихватив заодно брошенную сумочку, двинулся к лавочке в углу площадки. — Не так уж плохо быть мелкой.

Мир покачнулся еще раз, и в конце концов Верона оказалась на коленях у джинна. Он все так же придерживал ее, хоть и ослабил хватку; одну руку переложил из-под колен — на них. Верона хотела было удовлетворить секундный порыв, отстраниться, но вместо этого подкралась пальцами ближе.

— Ты теплый, как разогретые камни на солнце. Хочется прижаться и греться.

— Тогда прижмись. Мне будет приятно.

Горячее объятие сдвинулось по спине чуть выше, уговаривая Верону прижаться, прилечь на плечо и грудь. Темный осенний вечер медленно оборачивался ночью, принося с собой холод. На руках у Шаха он почти не чувствовался — только теребил ветром волосы, тщетно силился забраться под ворот и юбку, кусал икры повыше голенищ сапог. Верона прижмурилась, ощутив разливающееся внутри тепло. Это было чувство безопасности, давно забытое в детстве ощущение легкости. И близкий запах чужого тела окунал в негу.