Вихрь

Очень плох тот день, который начинается со ссоры и скандала. Я прикоснулся к жене. Она не отодвинулась. Тогда я положил свою ладонь ей на шею, на мягкую горячую шею, на которой билась жилка. Долго мы оба не промолвили ни слова, просто лежали друг возле друга. Первой пошевелилась жена, она перебралась в мою постель, под мое одеяло.

— Я так перепугалась ночью, — шепнула она, и мне показалось, что страх еще не прошел у нее.

Я громко рассмеялся.

— Со мной ты можешь не бояться.

— С тобой так хорошо, ты такой спокойный.

— Ну вот видишь, я же тебе говорил, что это какой-то пьяный хулиганил, а ты не верила.

— Я испугалась.

— Чего?

— Не знаю. Сама не знаю.

— Дорогая ты моя глупышка.

Я прижал к себе жену, стал гладить ее груди, живет, бедра…

В то утро он не пошел в редакцию. Попросил жену, чтобы она позвонила секретарше Гизи и сказала, чтобы его сегодня не беспокоили, так как он работает над очень серьезной статьей. И действительно, он, как встал, даже не стал завтракать, а умывшись на скорую руку холодной водой, сел за работу.

Прошел в конец террасы, где было его любимое место, там он всегда писал. По столбам здесь вились ветки винограда, бросая густую тень на стол, на лежащие на нем чистые листы бумаги. Здесь все успокаивало, настраивало на работу.

К полудню статья была написана. А называлась она так: «Вражеская рука». В ней он разоблачал вражеские элементы, которым удалось пробраться в государственные учреждения. Срывал маски со шпионов и диверсантов, которые сбивали население с правильного пути, и все это с целью вырвать из рук народа власть.

Вечером того же дня статья попала на третью страницу в номер, выходящий утром следующего дня. Это был целый подвал на всю страницу в три колонки, и только в самом низу третьей колонки помещался короткий, набранный крупным шрифтом лозунг, призывающий к сбору металлического лома и борьбе за мир.

Глава третья

С детских лет я очень любил музыку. Каждое воскресенье пел в церковном хоре. Иногда осторожно трогал регистры органа. Это было самым моим любимым занятием в воскресный день. После окончания средней школы я поступил в педагогический техникум, надеясь, что когда-нибудь стану учителем церковного пения и тогда смогу сколько хочется играть на органе.

Потом материальное положение нашей семьи ухудшилось, и мне пришлось бросить учебу на четвертом курсе. В начале лета я еще надеялся, что мне удастся продолжить учебу. Сразу же после экзаменов я пошел работать на стройку: подносил кирпичи, раствор. Надеялся, что за лето заработаю столько денег, что хватит и на пропитание, и на учебу. Я ошибся. Техникум мне пришлось оставить. Так и не удалось мне посидеть за органом. Лишь много позже, один-единственный раз, мне это удалось, когда я был уже совсем взрослым. Было это в декабре сорок четвертого года, когда я дезертировал из хортистской армии и попал в лапы гитлеровцам.

Фронт в те дни докатился до берегов Тисы. Скрывался я в доме будущего своего тестя. С Анной мы тогда были только обручены, но старый Бойти любил меня, как родного сына, и тщательно прятал от властей и жандармерии. Однажды дом Бойти заняли под постой гитлеровцы. Во дворе устроили полевую кухню, разместились во всем доме, даже конюшню и ту заняли. Оставаться в доме я не мог.

Ночью тесть вывез меня со двора в ящике, в котором обычно вывозил навоз. Я двинулся в сторону фронта с надеждой добраться до передовой и добровольно перебежать к русским. На берегу Тисы я сторговался с рыбаком относительно перевоза, и тут меня накрыла гитлеровская полевая жандармерия, которая специально занималась ловлей дезертиров и перебежчиков.

«Ну, Элек Варью, — подумал я — пропала твоя голова». Однако гитлеровцы не расстреляли меня на месте, а загнали вместе с другими арестованными в церковь и заперли там.

Стояла ночь, туманная декабрьская ночь. В церкви было темно хоть глаз коли. Сначала я ничего не видел, но постепенно глаза мои привыкли к темноте, и я увидел, как поблескивает алтарь.

Это была громадная церковь, со множеством изваяний святых, с колоннами, тесно расположенными друг к другу и напоминавшими деревья в густом лесу.

С обеих сторон на полу лежали люди и спали, некоторые спали на церковных скамейках. Было очень холодно. Один из арестованных сидел на ступеньках, прислонившись боком к стене, а голову прислонив к резным деревянным перилам. Я принял его в темноте за изваяние; когда же я стал приближаться к нему, он заговорил:

— Стань на колени и покайся в своих грехах. А потом уж ложись спать. Утром нас всех вздернут!

Лица арестованного я, разумеется, не видел, видел только контуры его фигуры да слышал хрипловатый властный голос.

— Преклони колени и покайся в своих грехах! Потом ложись спать! — повторил он еще раз.

В какой бы закуток церкви я ни шел, мне все равно слышался этот голос. Он звенел у меня в ушах, и я никак не мог освободиться от него. «Преклони колени и покайся в своих грехах. Потом ложись спать!»

И тут я вспомнил об органе.