Вихрь

Хотя ничего не было видно, я угадывал, где находятся стройные органные трубы. С трудом добрался до инструмента — и не поверил своим глазам: крышка была открыта, белые клавиши светились в темноте фосфорическим светом, словно цифры на модных в то время часах. Мною овладело желание поиграть на органе! Обязательно поиграть! Забыв обо всем на свете: о войне, о своем дезертирстве, об аресте, я сел за инструмент.

Орган был огромный, четырехрегистровый: всюду я натыкался на клавиши и кнопки. Учась в техникуме, я довольно неплохо научился играть на аккордеоне, на рояле мне тоже играть приходилось, так что с расположением клавишей я был хорошо знаком. Робко взяв несколько аккордов, я заиграл во всю силу, как настоящий органист.

Я нажимал на клавиши и педали, извлекая из инструмента звуки огромной силы. Где-то вдали раздавалась артиллерийская канонада, от которой сотрясались стены храма и звенели полувыбитые стекла в окнах, но я ничего этого не замечал.

В ту ночь орган спас мне жизнь.

От волнений и усталости я так и заснул за инструментом, да так крепко, что даже захрапел во сне. Проснулся от собственного храпа. Было это перед рассветом. Снизу я услышал отрывистую немецкую речь. Это гитлеровцы выгоняли из собора людей. Услышав слева команды, я вскочил, но ноги у меня подкосились, и я упал на пюпитр. И вдруг меня осенило: нужно немедленно спрятаться. Я залез в какой-то закуток, словно спасался от надвигающейся бомбардировки. Шум внизу продолжался недолго. Фашисты кричали на пленных, выгоняя их на улицу: «Раш, раш! Лос!» Вскоре все стихло: церковь опустела.

Я остался один. В той части собора, где я спрятался, окон не было, так что нельзя было посмотреть, куда погнали пленных. И хотя я не видел этого, но прекрасно понимал, куда и зачем их гонят. Все мысли были заняты только этим. Меня мучила совесть, что я бросил своих товарищей по несчастью, хотя мне следовало бы идти с ними и разделить их судьбу. Все они были такими же, как и я, дезертирами, не захотевшими служить в хортистской армии и участвовать в этой проклятой войне. Может, среди них есть люди, которые бежали из армии по другим причинам. Как бы там ни было, смелости у них было не больше, чем у меня, однако они не стали так трусливо прятаться, как я.

«А разве было бы лучше для них, если бы мы оказались вместе? — успокаивал я сам себя. — Нет! Просто совесть моя была бы чиста…»

В голове у меня теснились тяжелые мысли. Я чувствовал угрызения совести и в то же время не осмеливался спуститься с хоров, хотя гитлеровцы были уже далеко. Так я вступил в горький конфликт с самим собой, когда страх взял верх над долгом, над голосом совести.

Нашли меня в церкви советские разведчики, они долго трясли меня за плечи, пока я не проснулся. Я сразу же начал объяснять им, кто я такой и почему бежал из армии, но, как я ни старался, они мало что поняли из моих слов. Они видели перед собой человека в форме армии противника, с пустой кобурой на боку, и этого для них было вполне достаточно.

Так я попал в плен к русским.

В то хмурое ветреное декабрьское утро я не очень-то верил в свое будущее. Я думал о том, что в лагере для пленных протяну года два-три, а потом умру от тифа.

Но мне здорово повезло. В Дебрецене в то время уже функционировало Временное венгерское правительство, которое сразу же приступило к формированию новой демократической армии. Эшелон, в котором я находился, доехал только до Арада, а затем нас повезли обратно. Привезли в Дебрецен, в ту же самую казарму, где мы были до этого неделю назад в качестве военнопленных. Теперь же нас включили в часть, которая должна была сражаться против фашистов. Правда, до этого дело не дошло, так как, пока нас готовили, война кончилась.