Вихрь

— Иду, Яника, иду, милый. И накормлю тебя.

Фасолевый суп был уже сварен, оставалось только разогреть его. Огонь в печи лизал сухую виноградную лозу, и суп быстро разогрелся. Съели его жадно-торопливо, прямо у порога.

А когда женщины, носившие своим мужьям обед на виноградники, спускались с горы, звеня пустой посудой, на веревке, растянутой между двумя миндальными деревьями, уже висела одежда Ференца Коша. Ветер трепал черный свадебный костюм Ференца, пропавшего без вести где-то на фронте. Никто не знал, жив он или нет. Белое подвенечное платье Анны Гач тоже трепыхалось на ветру. Казалось, она никогда и не умирала. Но Анны уже давно не было в живых, а это лишь горбатая Тера суетилась у белья с колотушкой и щеткой в руках.

Женщины, спускавшиеся с виноградников, крикнули ей:

— Эй, Тера, и ты барахло просушиваешь?

— Просушиваю. Плесень бы не завелась от земли-то. — И руки Теры еще проворнее засновали с щеткой. — Ну ладно, хватит, пойду повешу в шкаф…

Тера весело сновала между деревьями, приводя все в порядок. Когда же ветер разорвал тучи на небе и угнал прочь легкие весенние облачка, выглянуло солнце. Тера даже что-то запела протяжным, резковатым голосом.

Жаркое солнце быстро просушило одежду. Из нее выветрился тяжелый запах сырости, от костюма слегка запахло табаком; казалось, он хотел напомнить о своем хозяине, который был сейчас далеко-далеко. Когда Тера, собрав вещи в охапку, несла их в дом, ей казалось, что Ференц Кош уже здесь и она идет вслед за ним.

В самый разгар жатвы, в воскресенье, под вечер, вернулся домой из плена хозяин. Небритый, оборванный, он вошел в комнату, которая так и светилась чистотой и уютом. Ребенок в белоснежной рубашке сидел за столом.

У стола сиротливо стояла табуретка, будто на нее давным-давно никто не садился. Тихо опустившись на нее возле онемевшего ребенка и оцепеневшей Теры, он коротко спросил:

— Умерла, значит…

— Да, — вымолвила Тера, бледная как полотно.

Мальчик не выдержал, заплакал и потянулся своими ручонками к отцу. И вмиг комната, похожая на склеп, наполнилась теплом и жизнью. Засуетилась Тера, налила в таз воды, Ференц умылся и надел чистое белье.

Приспособив зеркало поближе к лампе, он стал бриться. Побрил одну щеку, а вторую не смог: задрожали руки, сперва еле заметно, а потом все сильнее и сильнее. Бритва выпала у него из рук, а голова ткнулась в край стола.

Влив Ференцу в рот несколько глотков палинки, Тера привела его в чувство, но есть он не смог — кусок не лез в горло. Тера уложила его в кровать на перину, и он тут же уснул.

На другой день утром Тера побрила Ференца: небритый, с серым землистым лицом и заостренным носом он был похож на скомороха. Когда отец Теры, разбитый параличом, два года лежал в постели, никто из семьи не решался побрить его. У Теры оказалась самая легкая рука и больше всех смелости. Тогда-то она и научилась так ловко орудовать бритвой.

Полтора месяца провалялся в кровати Ференц. Выздоровел он лишь благодаря стараниям Теры, которая, несмотря на бедность в доме (война опустошила последние запасы), каким-то чудом ухитрялась доставать для больного все, что ему было нужно.

Она ухаживала за ним с такой заботой, с таким терпением, на которое способны лишь самая преданная жена и самая любящая мать. В доме, как всегда, царили чистота и порядок. На плечах Теры лежал еще и виноградник, требовавший немало труда.

Работа спорилась у Теры в руках. Целый день она хлопотала, напевая что-то своим надтреснувшим голосом. Цветы во дворе и в плошках на окнах буйно цвели. Казалось, в дом ждут невесту. Если приходили гости, Тера показывала им больного, словно бесценное сокровище, спрятанное от чужого глаза в дальний ящик комода. Когда же появлялась мать Ференца с большой корзиной в руке, Тера испуганно отступала в угол, словно боялась, что его украдут. Если мать пыталась убедить сына встать с постели, чтобы немного размяться, лицо Теры искажала гримаса страха… Обычно мать Ференца начинала этот разговор, доставая из корзины снедь, один запах которой вызывал у Теры такое отвращение, что она охотно выбросила бы все это собакам. Ей казалось, что вместе с домашними печеньями старуха приносила в дом что-то ядовитое.

— Послушай меня, сынок, постарайся встать и сесть к столу, — уговаривала Ференца мать. — Сразу почувствуешь себя лучше. Потом тебе уже пора выходить на солнце, на свежий воздух. Это тоже даст тебе силы.

Тера же обычно занавешивала окно в комнате Ференца, будто боялась, что дневной свет отнимет у нее то, что дарит ей темнота комнаты.

Однажды, когда Тера вернулась из деревни домой, она застала Ференца во дворе. Он сидел на обрубке в тени миндального дерева. Рядом с ним сидела мать, она держала перед ним на тарелке свежую лепешку. Горбунья сделала вид, будто не заметила их, прошла в комнату, бросилась на еще неостывшую от Ференца кровать и в отчаянии залилась слезами. Она понимала, что теперь бессильна что-то изменить и могла только рыдать.