Вихрь

Патер поволок раненого по снегу. За ними тянулся кровавый след. Затащив раненого во двор, патер потел забрать ведра с водой. Вернувшись, он почувствовал страшную усталость, будто нес на себе целый мир. Воздух из легких вырывался со свистом. Страх все еще не прошел, но отдыхать долго было некогда.

— Обхвати меня за шею и старайся идти, а то я один не справлюсь с тобой, — попросил патер гитлеровца, таща его через двор.

Услышав шаги, раненый Митрофан спросил:

— Принес воды, патер?

— Принес, Митрофан, принес, но наберись немного терпения, тут еще один раненый…

Увидев, что что за раненый, русский вытащил из-под подушки автомат, но затем, словно передумав, засунул его обратно и жадно припал ртом к посудине с водой.

Маркуш тем временем перевязывал стонущего гитлеровца. Он оказался совсем еще зеленым юнцом.

Несколько глотков холодной воды освежили Митрофана. Раненый гитлеровец впал в беспамятство, лежал рядом, всего в трех-четырех метрах от него. Между ними на табуреточке молча сидел священник. Часы с боем показывали десять часов.

— Скажи, отец, на чьей ты все-таки стороне? — вдруг спросил Митрофан.

— Я сам по себе, сын мой…

— Не понимаю я тебя, хотя ты и хороший человек…

Проговорив это, русский затих. Земля под ним время от времени дрожала мелкой дрожью, крыша над головой тоже.

В бреду Митрофан снова звал свою Ольгу, а гитлеровец призывал своих солдат идти в атаку. Маркуш, склонив голову на грудь, похрапывал, сидя на табуретке.

Стоит досчитать до шестидесяти, и пройдет минута. Досчитаешь до трех тысяч шестисот — пройдет час. Восемьдесят тысяч четыреста — целые сутки.

А чтобы прошла неделя, нужно досчитать до шестисот четырех тысяч восьмисот…

Целая неделя прошла в развалинах заброшенного монастыря… Снежный буран и тот устал бушевать. Утихомирился. Небо стало высоким, облака — редкими. Пушки замолкли, тишину нарушала лишь ружейно-пулеметная стрельба, которую вели вокруг замка, стоящего на горе.

Солдаты, ходившие в белых маскхалатах, сняли свое маскировочное одеяние и готовились к наступлению, расхаживая среди замолкнувших орудий. В конце соседней улицы на снегу в беспорядке валялись трупы противника — гитлеровцы и хортисты, многие с обмороженными, искаженными страхом лицами.

Возле советских солдат сновали любопытные ребятишки, внимательно слушали непонятную им русскую речь. По-смешному мешая русские, венгерские и немецкие слова, размахивая руками, разговаривали с солдатами.

Паренек в рваной одежде, видимо, предводитель у мальчишек, подойдя к старшине, украинцу с огромными усами, спросил:

— Дядя, у вас есть дети?

Старшина шутливо щелкнул паренька по лбу и сказал:

— А как же! Трое. Двое хлопцев и дочка… — И он показал это на пальцах. — А у тебя есть братья и сестры?

— Я самый старший… И еще пять…

— А где твой отец?

— Отец капут… война… река Дон…

Небольшого роста веснушчатый мальчишка вертелся около солдата-татарина, сидевшего на орудийном лафете. Макая кусок хлеба в котелок с сахарным песком, солдат аппетитно ел. Мальчуган рядом глотал слюнки.

— Иван, дай! — не выдержал он.

Татарин не перестал жевать и не стал объяснять, что он не Иван, а Ахмет.

— Кенер[26]… — сказал он по-венгерски и отломил парнишке большой кусок хлеба.

У колодца собрались женщины и девушки.

— Кишассонь[27], дай воды! — попросил татарин у женщин. Те испуганно посмотрели в его сторону.

Вот уже все женщины наполнили свои посудины водой, однако по домам расходиться они явно не торопятся. Приятно поболтать после стольких тревог.

В тишине явственно слышно монотонное пение молитвы, которое доносится со стороны разрушенного монастыря. Женщины прислушиваются к пению, а некоторые из них молитвенно складывают руки.

— Старый патер хоронит… — говорит одна из женщин.

— Какой патер? — интересуется другая.

— А тот, что с большим животом…

— Говорят, он спас жизнь многим раненым солдатам…

— Один?

— Конечно, один… Остальные попы разбежались кто куда, а он по ночам выйдет из монастыря и притащит то русского, то венгра, то немца, не разбирая…

— А на вид такой жалкий. За пучок петрушки торговался на рынке по полчаса…

— По виду не всегда поймешь человека…

И пока из монастыря доносится молитва, в сердцах сердобольных женщин рождается легенда о смелом священнике…

А патер Маркуш тем временем предает погребению труп офицера-эсэсовца, который собирался было насильно увести с собой Митрофана, а потом, в бреду, лежа в полуразрушенном монастыре, руководил боем, кричал, грозил, словно в него вселился сам сатана, а за полчаса до смерти разрыдался, как ребенок, по очереди обращаясь ко всем святым, то и дело вспоминая свою мать и жалуясь на несправедливость судьбы: «Мне приходится умирать, а я ведь еще и не жил вовсе!»

И вот теперь патер Маркуш хоронит его. Сам хоронит, сам отпевает.

Всего патер вынес с поля боя десять раненых: двух венгров, цыгана, четырех русских, двух немцев, одного армянина.

Митрофан еще утром ушел за врачом и лекарствами, а десятый по счету, советский комиссар Евгений Лившиц, умер от ран и теперь покоится всего в метре от могилы эсэсовца.