Вихрь

— Ну что ж, тогда мне следует кое-что предпринять…

— Никакая сила не может заставить меня жить с убийцей, — решительно заявила Жужа.

На следующий день лесник пошел в полицейский участок. Его там хорошо знали, так как он не раз приводил туда самовольных рубщиков леса.

— Не могу я, господин унтер-офицер, носить на сердце одну тайну. До сих пор молчал, а теперь, убей бог, не могу… Я стоял тогда там шагах в двадцати за кустами. Знаете, я всегда слежу, чтобы люди брали только то, что им положено, и ничего больше. И правда, в тот день ни одного лишнего полена не было сброшено вниз. Но лучше, если бы я был на другом участке, лучше если бы не видел собственными глазами тот ужасный случай… Все до сих пор так и стоит у меня перед глазами, преследует меня… Вот я вам все и рассказал, остальное уж ваше дело. Ну я пойду!..

Полиции было не трудно разобраться в этом деле, так как Ференц Кош сразу же во всем сознался сам.

Спустя некоторое время Ференца Коша осудили, а у Жужи и лесника стало два прибежища: маленькая сторожка в лесу и домик под скалами.

Матэ Тимар

СВЯЩЕННИК

Вот уже несколько дней подряд продолжался ожесточенный бой. И зима рассвирепела не на шутку. Безумствуя, она закрутила такой буран, что в снежном вихре почти ничего нельзя было разглядеть, передвигаться было тоже очень трудно. Она почти сбивала с ног солдат в белых маскхалатах, которые на одних участках успешно продвигались вперед, на других, повинуясь неумолимому закону изменчивого военного счастья, отходили под надежное прикрытие своего огня. Однако непогода была так груба не только с русскими солдатами и солдатами, одетыми в черную и мышиного цвета военную форму, но и с мирным гражданским населением. Она не обращала никакого внимания на то, что солдаты в белых маскхалатах кляли ее на русском языке, гражданское население и солдаты в темно-желтой форме — по-венгерски, а те, которые были в черной и линяло-зеленой форме — на лающем немецком языке. Шум снежного бурана заглушал не только ругательства, но и слова мольбы, обращенной к богу, и даже грохот пушек, барабанную дробь автоматов и ружейно-пулеметную стрельбу. Война противопоставила концерту непогоды свою собственную музыку, дирижируя которой невидимый дирижер начисто забыл о существовании анданте и весь свой концерт проигрывал в крещендо. В такие моменты шум боя заглушал неистовство природы, а онемевший город снова начинал умирать: рушились стены домов, языки пламени лизали низкое, покрытое линялыми тучами небо, рушились этажи домов, погребая под собой обломки мебели, осколки стекла. Колокола на соборе с двумя башнями звонили, словно заманивая на молебен, посвященный этим безумствам войны…

Собор с двумя башенками и почти до основания разрушенный монастырь находились между двумя фронтами, на ничейной земле. Обе воюющие стороны независимо от того, наступала ли одна из них или же отходила, использовали каменные стены, которыми был обнесен собор и монастырь, как надежное укрытие, хотя они и были полуразрушены. И собор и монастырь казались пустыми, и в том и в другом обитали лишь голуби, которые то испуганно взлетали в небо, то садились на землю, чтобы поклевать снега или полакомиться чей-нибудь съедобным. Когда голуби взмывали в небо, за ними испуганно следили и русские, и немцы, и венгры. Присутствие голубей говорило о том, что оба здания были пусты.

В сильно разрушенном здании монастыря, не без труда неся свое тучное тело, бродил гонимый страхом отец Маркуш, лет пятидесяти, оставленный сбежавшей братией охранять монастырское имущество. До обеда вместе с ним делили страх два послушника; около полудня, во время небольшого затишья, они ушли за водой да так и не вернулись. Вот отец Маркуш и сторожил один запрятанное по тайникам монастырское добро, провизию и библиотеку, а заодно и самого себя. И хотя он изнемогал от жажды, страх оказался сильнее, и отцу Маркушу пришлось обратиться к молитвеннику, который он привез с собой лет тридцать назад из Инсбрука…

Читая вслух молитву, даже не вдумываясь в смысл слов, священник немного успокоился. Не обращая внимания на сваленные в углу столы, скамьи, печки и десятки простых железных коек, теперь совершенно свободных, потому что после большого обстрела, случившегося несколько дней назад, монахи сбежали, Маркуш смотрел на большое распятие и к нему обращал свою молитву.

— Господи, — вздохнул отец Маркуш и захлопнул молитвенник, — внемли моей мольбе и спаси меня от этих мучений…

Он молился до тех пор, пока не наступила тишина. Полная, глубокая тишина, от которой мурашки бегут по коже, — настолько она непривычна.

Пастору Маркушу хотелось пить. В горле пересохло, язык чуть не прилип к небу, желудок стянуло. Желание пить превратилось в столь сильную потребность, что даже заглушало страх.

«Ну, теперь пересиль себя, — словно издевался над ним чей-то голос, — пересиль и докажи, что ты не трус!»