Вихрь

От разведчиков они узнали, что местный гарнизон уже не подчиняется Красной Армии, он перешел на другую сторону, а на какую именно, об этом большинство могло только догадываться. Об этом можно было узнать от денщиков, которые вновь прислуживали господам офицерам. От денщиков стало известно, что офицеры установили связь с сегедцами[19].

Комиссар в сопровождении двух красноармейцев пошел на переговоры к начальнику гарнизона. Он объяснил, что бригада направляется домой, и попросил пропустить ее через город. Если же кто-то попытается воспрепятствовать этому, артиллерия бригады огнем разрушит центр города и казармы: орудия уже стоят на огневых позициях на высотках, которые господствуют над городом…

Начальник гарнизона спорить не стал, лишь махнул рукой в сторону окна, через которое были видны развалины. Видимо, этим жестом он хотел дать понять, что город и без того сильно разрушен. Он согласился на ультиматум и отдал приказ в течение двух часов никакого сопротивления бригаде не оказывать…

Комиссар, понимая, что двух часов им будет явно мало, требовал четырех. Начальник гарнизона согласился на четыре, заявив, однако, что по истечении этого срока он не даст никаких гарантий и они сами должны решать, как им поступить дальше. Небрежно козырнув, он закончил переговоры.

На этот раз людей на улице почти не было, а те, что случайно попадались, отворачивались. Мужчина на костылях стоял на старом месте. Только на этот раз он уже не стучал костылями. Просто стоял и смотрел невидящим взглядом на проходивших мимо красноармейцев, словно хотел что-то сказать им. Затем он повернулся, с трудом проковылял у самой стены дома и, опустившись на землю, закрыл лицо руками. Но на него никто даже внимания не обратил…

Бойцы бригады следили за тем, чтобы у них было строго по-военному. Прежде чем войти в город, они привели себя в порядок, почистили одежду и обувь (полночи дождь лил как из ведра). Комиссар приказал знаменосцу выше поднять знамя бригады.

Выйдя на противоположную окраину города, бойцы остановились возле небольшого кирпичного завода. Дорога шла среди холмов, где можно было установить четыре орудия. Дула их будут нацелены на город до тех пор, пока не подойдут бойцы, обеспечивающие безопасный проход бригады через город. А пока можно расположиться на привал, но чтобы никто не расходился, потому что, как только подойдет арьергард, бригада двинется дальше, по направлению к дому…

С того момента, когда слово «дом» впервые было произнесено на берегу Тисы, смысл его для бойцов стал каким-то туманным. Раньше это слово имело вполне определенный, конкретный смысл. Идти домой с работы, шатаясь, брести домой после выпивки в корчме… Медленно и спокойно возвращаться домой в воскресенье из гостей, от знакомых или родственников, а если было желание прогуляться по горам, окружавшим город, то возвращаться оттуда. Все это называлось «идти домой». Если же на заводе случалось какое-нибудь несчастье или на шахте происходил обвал, который засыпал горняков, и они задыхались под землей, этих уже не ждали дома, а их товарищи, произнося это слово, тяжело вздыхали. Не ждали дома и тех, кто эмигрировал за границу… Точно так и для бойцов бригады это слово не означало, да и не могло означать, что-то конкретное, определенное, как это было когда-то…

И вот в стране установлена диктатура пролетариата, на заводах и фабриках, на зданиях учреждений вывешены красные флаги, людской поток запрудил улицы. Люди спешили на митинги. Они голосовали, принимали решения, а в это время с гор спустились белочехи, потом появились итальянские офицеры, а затем и французы.

Люди знали, что в такое время многое будет не таким, как раньше, в том числе и возвращение домой. Да они и не хотели этого. По первому зову они уходили в армию, как до этого шли на работу. И вот на свет появилось самое странное военное донесение, которое когда-нибудь знала мировая история: «Продвижение вверенных мне частей остановлено неизвестными силами…» Телеграмму с таким текстом французский генерал послал в Париж.

Долгим, но все же простым был путь от двора сталелитейного завода через Терень, Босорканькё и Лазолдол до Кашши и Эперейеша. Многие серьезно думали, что теперь они будут двигаться вперед и не остановятся до тех пор, пока не доберутся до самого сердца капитализма. И вот неожиданно им нужно было решить, как отнестись к этому приказу двигаться к Тисе.

Решение, собственно, родилось еще раньше, чем был задан сам вопрос. Нужно было только все обсудить, взвесить. Есть ли смысл двигаться туда, удастся ли там сделать то, что не удалось в других местах? И почему за столь короткий срок опьянение победой сменилось ужасным сомнением? И кто может сказать, какая из имеющихся возможностей наиболее реальная?