Вихрь

Долгое время Галу казалось, что вместе с вооруженной борьбой осуществятся многие надежды, а потом… И вот вооруженная борьба проиграна. Проиграна по многим причинам, и в том числе потому, что ни пролетарское самосознание, ни воодушевление рабочих, ни их гнев, ни страх — ничто не может заменить настоящих знаний. Если кому-нибудь раньше и приходила в голову мысль, что когда-нибудь за отсутствие знаний придется расплачиваться весьма дорогой ценой, то много ли делалось в этом направлении? Нет! Рабочие учились, читали статьи об экономике, о политике, о колониальных владениях империалистов и о многом другом, но никто не готовился к тому, чтобы взять на себя руководство революционной армией…

Теперь же вопрос заключается в том, справятся они с поставленной перед ними задачей или нет. Но ответ на этот вопрос может быть только один — обязаны справиться! Все возможное они сделают. Из тех или иных побуждений сделают…

Чуть повернув голову, Гал оглядел бойцов. Сделают… Каждый из них прекрасно понимает ситуацию, знает самого себя, свои силы и сделает все, что может. Сейчас каждый ведет себя так, будто его нисколько не интересует происходящее вокруг, да и его собственная судьба тоже. И им можно простить это, так как у них еще будет время взглянуть в глаза действительности, когда она принудит их к этому. Пока они стараются не думать об этой действительности, но от нее не отгородишься ничем, и временами в глазах бойцов можно заметить искорки страха, но они борются с ним.

Вот хотя бы Келлнер. Кто его не знает, может подумать, что он сейчас ни о чем не думает: облокотился на стол за пулеметом и ни о чем-то не думает. Но усы выдают Келлнера: они шевелятся, и это выдает его с головой, свидетельствует о его внутреннем напряжении.

Бабяк неприятно улыбается, потягивается так, что трещат кости, а на лице ни тени озабоченности. Но именно это и бросается в глаза. В другое время он держится совершенно незаметно, молчит, погруженный в собственные мысли.

Деме лежит на спине, закинув ногу на ногу, рядом с Келлнером. Так обычно человек лежит, отдыхая где-нибудь на полянке, лежит себе спокойно, безмятежно. Но он то и дело поправляет свои очки, и притом безо всякой необходимости, так как глаза у него все равно закрыты. Возможно, что сейчас в голове у него родятся странные, запутанные мысли, которыми он охотно поделился бы с каждым, если бы его спросили. Интересно, о чем он сейчас думает?..

Уй стоит у окна, стоит и покусывает кончики усов. Когда какой-нибудь волосок из густой щетки усов попадает ему в рот, он кончиком языка выплевывает его. На лице алеет багровый шрам от удара румынской шашкой. Интересно, о чем он сейчас думает? Хорошо бы узнать. А может, и ни к чему это?

Халкович снова возится со своими ботинками, поправляет обмотки, будто в любую минуту ждет приказа строиться для парада. Во рту у него громадная цигарка, двухдневную норму он уже выкурил…

Пако расхаживает взад и вперед по комнате, бросая на ходу какие-то слова. Временами он останавливается на какое-то мгновение, вздрагивает, но тут же снова идет дальше. Видимо, он убеждает себя в том, что все в порядке, что он абсолютно спокоен.

Как бы подводя итог своим наблюдениям, Гал кивает головой. «Если эти из гарнизона сдержат свое слово и в течение четырех часов не нападут на нас, что будет потом? До условленного времени осталось три с половиной часа. Если они сдержат слово или удастся легко отбить их первые атаки, можно быть уверенным, что мы и меньшими силами сможем справиться со своей задачей. Тогда можно было бы еще двух или трех бойцов отправить вслед за бригадой. Пожалуй, они даже смогут догнать бригаду. Если… Но этот посыльный Сакони наверняка сказал правду: вряд ли они сдержат слово, а если начнут наступать, то уж не остановятся до тех пор, пока… пока в этом маленьком здании будет оставаться в живых хоть один человек…»

Как-то в одном романе Гал читал о шахтерах, которых завалило в шахте. Автор романа писал о них, что они еще жили, дышали, пили, ругались и молились, и в то же время все уже были обречены, так как было ясно, что ни им самим, ни тем, кто был наверху, не под силу разобрать завал. Вот и они семеро, сидящие в этом здании, — разве они живут? Что стоит их существование? Да и существуют-то они сейчас только до того момента, когда все должно кончиться. Разве не похожи они на этих шахтеров?

Нет! До тех пор, пока человек выполняет свой долг, до тех пор, пока его дело не потеряло смысла, человек жив. У шахтеров уже не было дела, и надеяться на спасение они уже не могли. Правда, они могли еще несколько дней прожить в мучениях, но для внешнего мира они уже были мертвы, он уже ничего не мог им дать, как не мог и ничего потребовать от них… А тут иначе. Правда, и тут спасение вряд ли возможно. И внешний мир уже ничего не сможет им дать, но требовать он вправе. Та часть мира, которая для них является самой важной, вправе требовать от них. И они должны жить до тех пор, пока в состоянии понимать это требование, и они не переложат возложенной на них задачи ни на кого…