Виланд

– Меня обязали, иначе потерял бы работу. Я, конечно, многого там не понимаю, да помалкиваю. Я много чего перестал понимать. Нынче предметы в школе называются «немецкая математика», «немецкая биология», «немецкая физика», но разве два плюс два не во всех странах будет равняться четырем? – Он усмехнулся. – Нам пришла новая брошюра «Немецкие изобретатели, поэты и музыканты», все верно там написано, ни в чем не погрешили, есть такие изобретатели, поэты и музыканты… как и сотни других в разных странах, о которых теперь не велено рассказывать детям. Нас заставляют говорить, что вся европейская наука зиждется на арийской мысли и исключительно на германских исследованиях и открытиях. – Он развел руками. – Ученики охотно верят. Легко принять тот факт, что ты лучше других, а детям внушить это и вовсе не составляет труда. В младших классах совсем еще малыши, а уже упиваются ощущением того, что стоят над остальными по праву рождения. Вот так вот, сынок.

Я молчал, не желая отвечать ему. Он продолжал, посчитав, что мне интересны его мысли на сей счет:

– Да, впрочем, отныне в приоритете не занятия в классе, а физическое и военное обучение в спортивных залах. Пропуск этих уроков сурово карается – в отличие от пропуска математики или литературы. Фюрер объявил, что молодой немец обязан быть ловким и резвым, как борзая, и твердым, как крупповская[82] сталь. Вот это обязательство они охотно исполняют: носятся весело с винтовками наперевес по полям и лесам с настоящими армейскими ранцами за спиной, да только война – это не игра, а этого им не говорят. Теперь, сынок, сомнения еще больше гложут меня: упадок в просвещении никогда не был предзнаменованием чего-то великого или истинного. Достаточно взглянуть на наши учебные программы, чтобы понять – мы движемся по неверному пути.

Долее я не мог молчать.

– Необходимо формировать здоровое и сильное тело. Только такие тела способны принести триумф своей родине. – Я посмотрел на него в упор. – Невероятная глупость – заставлять детей в школах зубрить все эти правила, теоремы и задачи. Спроси любого из них, самого блестящего отличника, спустя несколько лет после школы: что он помнит? Ничего! Все выветривается из черепушки, потому что бо́льшая часть этих знаний совершенно неприменима в реальной жизни. Так не разумнее ли грузить его в школе тем, что действительно пригодится в жизни: здоровье, сила, выносливость, ловкость, а? Таких не уложат на лопатки никакие враги.

– Они не мыслят в полную силу своих природных возможностей, – покачал головой отец, – а сосуд без наполнения, каким бы крепким он ни был, для чего он, Вилли? Лишь наполнившись, он начинает исполнять функцию сосуда, ради которой и был создан. А так тело закончится, а дело свое не исполнит. – И он замолчал, снова уткнувшись в свою тарелку.

Перед тем как отец увел мать наверх, я еще раз поцеловал ее в лоб.

– Сколько ей осталось? – спросил я, когда он вернулся.

– Врач сказал, месяц, может быть, два.

Он начал убирать тарелки со стола, я встал, чтобы помочь ему. Отец мыл посуду, я вытирал и расставлял ее в шкафу. Закончив, он вытер полотенцем руки и присел на стул. Достал из кармана старый потертый портсигар и раскрыл его, предложив мне сигарету. Я молча взял. Мы закурили.

– Кстати, сын Готфрида Пиорковски недавно вернулся, – проговорил он.

Я помнил сына соседей, живших через четыре дома от нас. Ганс Пиорковски был старше меня года на три.

– Откуда?

– Из Дахау.

Я удивленно посмотрел на отца:

– Не слышал, чтобы у нас кто-то из Розенхайма служил.

– По амнистии вернулся, – проговорил отец, словно не слыша меня, и, затянувшись, выпустил плотный клуб дыма. – Ты, верно, думаешь, почему сын примерного немца-фронтовика оказался в лагере? Я тебе поясню. Я еще в школе приметил, что Ганс не всегда думал так, как говорил и что доказывал. С самого детства в нем жило страшное желание спорить и отстаивать точку зрения, отличную от его собеседника. Стоило кому-то заметить «черное», он тут же кидался переубеждать – «белое», горячее на самом деле холодное, книга в действительности дрянь, а постановка вполне себе. А начав спорить, он уже не мог остановиться и должен был всякий раз оставлять последнее слово за собой, такая уж натура. И когда ему указали на евреев как на виновников всех бед, он по привычке принялся доказывать противоположное. В общем, так он и оказался в лагере, как политически неблагонадежный. А в действительности всего лишь характер у парня дрянь. Я знал, что мальчик когда-нибудь еще хлебнет за это. Так и вышло.

Отец повернул голову и долго смотрел мне прямо в глаза.

– Впрочем, если разобраться, то всем нам место у вас за проволокой: антисемитами мы стали не по воле сердца и не по тщательном размышлении, а потому, что теперь так безопаснее. Многие, как и я, даже не разбираются в политике – просто обыкновенное желание жить спокойно, сынок. Не было у народа ни злобы, ни фанатичного чувства превосходства, и уж тем более не было мести. Все это было взращено на потребу дня.

Я медленно затушил сигарету о блюдце и растер ее. Отец продолжил: