Виланд

– И в конце концов, ты же не можешь отрицать, что Германия переживает подъем? Сколько безработных слонялось по улицам в тридцать третьем? Я тебе напомню: шесть миллионов! Шесть миллионов, которые хотели накормить свою семью честным трудом, но Республика украла у них эту возможность. Весь мир воевал, а ответила за это только Германия, – вот что попустила ваша проклятая Республика! Это ли не преступление? Я был ребенком, но я все помню, отец. В один миг немцы стали отверженными, потерявшими территории, колонии, деньги, чувство собственного достоинства и какую-либо уверенность в будущем. Или ты забыл это инфляционное безумие, когда за четыре месяца цены выросли в восемьсот тысяч раз?! Ты помнишь доллар стоимостью четыре триллиона марок? А как наше правительство в отчаянии штамповало новые и новые купюры? Хоть одному из лягушатников или томми доведется держать когда-нибудь в руках банкноту в сотню триллионов их франков или фунтов? А нам довелось, отец. А как мать разжигала мелкими купюрами печь, поскольку они ничего не стоили?! Это помнишь? Вот куда нас загнала Республика! Но когда к власти пришел фюрер, за три года число голодных безработных ртов сократилось до миллиона. Ровно в шесть раз, не переживай, я помню математику, хоть ты и хаешь теперь наше образование. Посмотри, по каким дорогам мы сейчас ездим. Наши автострады – зависть всей Европы! Где фюрер погрешил против своих обещаний? Гитлер разорвал версальские путы, которые связывали всю нашу экономику, он покончил с безработицей, вернул стране великую армию, создал сильную авиацию, наращивает мощь флота, бескровно восстанавливает границы государства. Промышленность и торговля расцвели как никогда, появились порядок и уверенность в завтрашнем дне. Но главное, – я повысил голос, – фюрер заставил нас вспомнить, что мы есть величайший народ!

К моему удивлению, отец снова кивнул. Он не злился на меня, как в школьные годы, он выглядел совершенно спокойным. И я вдруг осознал: он не соглашался, но лишь каждым кивком подтверждал, что слышал то, что и ожидал услышать.

– Будущее строить – это хорошо, – пробормотал он, – тем более что не все теперь могут позволить себе такую роскошь, не у всех оно есть: Ганс Пиорковски, к примеру, никогда не станет отцом, он теперь инвалид. Но не только физически – он лишен даже самой простой свободы, данной человеку природой, – иметь личное отношение к происходящему. Даже сейчас, сидя дома, он боится и помыслить о том, что все произошедшее с ним было неправильным. Он думает так, как вы заставили его думать, и собственные мысли, идущие вразрез с этим, пугают его до ужаса. Вот что вы построили, Вилли, – систему, которая уничтожает всякую неугодную мысль в человеке. Идеальная система для того строя, который задумал великий фюрер. О, ему переживать не стоит, держаться она будет крепко на спинах таких, как ты, как твои друзья Штенке и Кох.

Я со злостью хотел бросить ему в лицо, что Штенке мне вовсе не друг, но передумал: какая разница, если мы с ним действительно делаем одно дело.

– Там у вас, за проволокой, Ганс сделал одно любопытное наблюдение. Ваши охранники сетуют на задержки жалованья, дороговизну продуктов, неуютные казармы и недоумевают, за что им такие сложности. Недоумевают те самые, что истязают до смерти палками невиновных. Бессознательность человека порой доходит до абсурда.

Я внимательно слушал отца, наблюдая за его рукой, катающей хлебный шарик по клеенчатой скатерти. Он по-прежнему был совершенно спокоен, по крайней мере голос его не выдавал. Я пожал плечами и проговорил:

– Охранник концлагеря, который «истязает заключенных», как ты изволишь считать, в городе поможет донести до дома покупки старой даме. Это один и тот же человек, для арестанта он чудовище, для дамы – добрый малый. Где же его больше, отец? В каком поступке? Наше поведение целиком и полностью зависит от момента. И сейчас мы живем в том моменте, когда надо наступить на горло всем сентиментальностям ради общего блага и будущего Германии.

Отец вздохнул и сказал с таким видом, будто это действительно что-то важное, а не очередная глупость:

– Ты прав, сынок, выбирать между тем, что истинно, и тем, что легко или надобно, – всегда непросто. Вся наша жизнь – череда этих выборов. И всякий наш выбор раскрывает нашу личину поболее, нежели качества да способности, которыми-то мы всегда хороши. Так ты мне скажи, какой у вас график: с какого и до какого часа вы выбираете растаптывать личность человека? А когда наступает перерыв и вы становитесь теми добрыми малыми? Что ж, выходит, моему сыну свойственны нормы морали только во внерабочее время.

И он смотрел на меня, покачивая головой и не обращая никакого внимания на все растущее во мне раздражение.

– Как же так вышло, что сотни достойных сынов из добрых семейств сделали профессией истязание себе подобных? – продолжал он. – Но в одном ты прав, сынок, человек – существо, Богом не обделенное. Разом может совмещать в себе как высшее сострадание, так и самую низость. Утром у него одно, а вечером другое. Как тут судить…

Я зло усмехнулся.