Виланд

– Если для тебя индивидуальность – это расчленение Германии на мелкие куски, – уже тише проговорил я, – тогда да, я говорю о лишении индивидуальности. Если индивидуальность – это разобщение и интриги против германского единства, то будь она проклята, ваша индивидуальность, ибо это то, что всегда делало нас слабыми на радость остальному миру.

На это отец ничего не ответил. Он встал и подошел к шкафу за чайником, набрал воды, аккуратно обтер жестяные бока от капель. Я бессознательно следил за его худыми руками, движения его были спокойными и размеренными. Он поставил чайник на плиту, зажег огонь, сложил тряпку пополам, медленно положил ее на стол. Но обернулся резко:

– Так что ж, Виланд, значит, ждать войны, так? Несмотря на все былые заверения нашего миролюбивого фюрера…

– Почему ты так в этом уверен? – осторожно поинтересовался я.

– Так и не нужно быть излишне проницательным, сынок, народ все видит, что ж мы, дураки, что ли? Продовольственные карточки уже ввели: у нас тут теперь чуть больше полкило мяса в неделю и триста грамм сахара на человека, а на норму мыла и срам не вымоешь. Подготавливают нас, видать, разве не так, Вилли? А впрочем, могло ли быть иначе: Австрия, Рейн, Судеты, Чехия[83]. Польшу нам уже не попустят.

– Австрия? Да австрийцы ликовали, когда мы вошли, и кидались на шею нашим солдатам. Пойми ты, Европа согласна с нами. Ради чего им воевать? Чтобы не дать немцам присоединиться к немцам? Сам Чемберлен был за передачу Судетской области Германии! Мы отстояли свои права бескровно, дав судетским немцам возможность наконец-то дышать свободно. Когда наши солдаты вошли в Прагу, их встречали там с почестями. Чехи жаждали независимости, и фюрер…

– Дал им независимость? Не смеши, сынок. Это уже не возвращение блудных в родное лоно…

– А если и так? – резко перебил я. – Неужели ты не понимаешь, что это была величайшая победа и над Францией, и над Великобританией? Мы получили жирный кусок, богатый промышленным сырьем, без капли крови! Я повторю тебе, сущность всего живого заключена в борьбе. Ты должен испытывать гордость за свою страну, которая укрепляет свою мощь.

– Гордость-то оно, может, и хорошо испытывать, да только за что? Разве февральский указ «О защите народа» не отменил всякую свободу того самого народа, разве мы не лишились свободы слова, печати, собраний, союзов, неприкосновенности всего частного?!

Впервые я видел его в таком состоянии. Лицо его стало совершенно бледно, а руки едва заметно подрагивали. Он сжал их в кулаки, пытаясь унять волнение, но ему это не удавалось.

– Разве драконовское постановление о чрезвычайных судах и немедленных смертных приговорах для каждого недовольного нынешним режимом – это правильно? Разве само по себе такое явление в двадцатом веке, как концентрационный лагерь, – это естественно?

Мне уже было плевать, услышит ли мать наш спор. Вскочив, я прокричал ему:

– Не мы придумали лагеря! За эту идею спасибо англичанам, надоумили! Или все уже забыли зверства английского режима в Южной Африке, о которых кричала вся Европа? Забыли, что томми творили с местным населением из-за золотых месторождений? Забыли, как высококультурный Букингемский дворец кроил судьбы тех людей? Те же лагеря, тот же голод, те же эпидемии, те же… – На слове «смерти» я запнулся, но тут же яростно выдохнул: – Где громкие упреки? Расскажи о том нынешним радетелям за справедливость, пусть узнают, на что готовы были англичане ради золота[84]. А кто сидит в наших лагерях? Грабители, убийцы, насильники, тунеядцы, политические, пытающиеся уничтожить Германию, евреи, разлагавшие ее и пившие ее кровь, те, кто действительно рушит наше общество. Благодаря тому, что мы закрыли их, в Германии сейчас самый низкий уровень преступности за последние годы. Наши лагеря ради будущего твоей же страны.

– Что стоит будущее, построенное на таком настоящем, сын? Разве не преступно будет им наслаждаться?

– Преступник здесь ты! Меня бросает в дрожь от того, что я слышу это от собственного отца. Если об этом кто-либо узнает…