Виланд

Я подошел к двери, возле которой валялся бумажный пакет с хлебом и овощами. Подхватил вывалившийся помидор и запихнул его обратно. Поставив сумку на стол, я подошел к матери и встал на колени точно так же, как отец несколькими мгновениями ранее.

– Не стоило, мам. Ты же знаешь, что тебе нельзя утруждаться, ты должна лежать в кровати.

Она виновато посмотрела на меня.

– Ну как же, – рассеянно пробормотала она, пытаясь погладить меня по голове, – я все время думала, когда ты приедешь, я приготовлю тебе завтрак, сынок, как в детстве. Так хотела… омлет… или пожарить… те самые… полить медом… ты так любил…

Она говорила все тише и тише, пока я окончательно не перестал различать ее бормотание. Я хотел встать, но она продолжала гладить меня по голове. Наконец отец нежно перехватил ее руку и убрал с моей головы.

– Пойдем, Герти, тебе нужно отдохнуть, я уложу тебя.

Он взял ее на руки и понес в спальню. Когда он вернулся, то спросил прямо:

– Сколько ты сможешь пробыть дома? Ей недолго осталось.

Я смотрел в окно на дождливую улицу. Там было пустынно, взгляду не за что было зацепиться, но я продолжал упорно смотреть туда. Я слышал, как за спиной, не дождавшись ответа, отец начал суетиться и готовить завтрак.

– Я не могу… – Я обернулся и в упор посмотрел на него. – Я не могу остаться до… до конца.

Он молча кивнул, не отрывая взгляда от доски, на которой резал хлеб. Я подошел и встал рядом.

– Я не могу, мне нужно ехать. Я должен.

Он снова кивнул. Черт бы побрал его спокойствие!

– Она поймет. – На секунду он оторвался от доски и посмотрел мне в глаза, затем снова опустил голову и продолжил резать хлеб.

Я уехал через три дня. Все это время, превозмогая боль и слабость, мать спускалась и обедала вместе с нами, через силу улыбалась, о чем-то спрашивала, тут же забывала об этом и переспрашивала снова через несколько минут. Мне было тягостно с ними. Я ненавидел себя за то, что в эти минуты больше всего на свете желал сбежать оттуда, сбежать от своей умирающей матери как можно дальше, чтобы не видеть ее вымученной улыбки, трясущихся рук, бледного, истощенного лица, изуродованного болезнью, сухих глаз, из которых поминутно пропадала всякая осознанность; чтобы не видеть спокойного, сосредоточенного отца, присутствие рядом которого буквально высасывало из меня всю энергию.

В Дахау я наконец смог вздохнуть спокойно, и это несмотря на то, что арестанты вновь повалили беспрерывной толпой. На следующий день после моего возвращения пришла очередная партия, причем пришла в прямом смысле – ее привели пешим маршем.

– Чертовы транспортники, не могут договориться между собой. Пришлось гнать их от самого Маутхаузена, – зло сплюнул уставший охранник из сопровождения.

Партия выглядела жалко. Как рассказал все тот же охранник, их не обеспечили путевым продовольствием, пришлось выкручиваться самим.

– Делали остановки в полях, чтобы хоть подножный корм пожрали. Ей-богу, свиньи – они и есть свиньи, землю рылом рыли, картошку искали, да так сырую и грызли. Глядишь, вроде и человек с виду, а приглядишься – форменная скотина. Не зря их сюда отправили, сразу видно, дрянная порода. Настоящий немец до такого не опустится, – качал он головой.

Я посмотрел на измазанные качающиеся штакетники, которые по документам еще числились живыми людьми, и пошел по своим делам.

Что ж, в ближайшее время мы сможем выполнить все медицинские запросы: Институт Коха в Берлине требовал черепа, а для студентов-медиков в Мюнхене нужны были тела.

22 ноября 1993. Свидание № 5

Дождь за окном нарастал. Перестук крупных капель по стеклу смешивался со спокойным и размеренным голосом Валентины.

– Редкий человек не страдает ложным представлением касательно зла, – говорила она. – Когда нам рассказывают о других, которые творят злодейство, мы уверены: это потому, что они плохие, самые настоящие злодеи. Но стоит нам самим сделать то же, мы сетуем на обстоятельства, которые нас вынудили. А ты подумай: что, если и тот, «плохой», тоже попал в определенные «обстоятельства»?

И она посмотрела на своего адвоката. И тут же покачала головой.