Виланд

Мы оторопело смотрели друг на друга. Мне казалось, что это глупая шутка.

Первым нарушил молчание Франц. Он просто громко расхохотался, а потом пробормотал:

– Гениально…

– «Длительная дружба» с большевиками? С красными, что ли? – непонимающе сказал Карл, все еще глядя на приемник и словно ожидая, что диктор ответит ему лично.

Сосредоточенный Штенке вновь покрутил круглую ребристую ручку, но на сей раз поймал какую-то симфонию, также прерываемую шипением. Тогда Карл посмотрел на нас.

– Мы заключили пакт с Сатаной, – сказал напряженный Штенке.

– Великолепно! Вряд ли французы и англичане ожидали, что у Гитлера найдется такой козырь. С этим пактом в рукаве он может плюнуть в лица их послов и послать куда подальше с их компромиссами по поводу Данцига. Кто бы мог подумать, заклятые враги теперь друзья!

Давно я не видел такого искреннего восхищения на лице Франца.

– А я так скажу, – неожиданно произнес Ульрих, – это было предсказуемо.

Все с удивлением воззрились на него.

– Англичане боятся русских сильнее, чем черт ладана, – продолжил он, – все знают, что Советский Союз несколько раз пытался предложить островным обезьянам взаимовыгодную дружбу, но Лондон воротил нос. А русские – они такие: если закрыта одна дверь, они идут напролом в другую, но не забывают напоследок обоссать первую.

Взрыв хохота сотряс казарму.

Слухи разлетались со скоростью света. Чуть слышный шепоток за плотными дверьми комендатуры был подхвачен ветром и разнесен по всему лагерю: идет полная мобилизация.

– Призывают даже резервистов, – доверительно сообщил Штенке, который умудрялся узнавать все самым первым, – осенняя подготовка и учебные маневры.

– Затевается что-то серьезное. – Карл в волнении потирал руки.

Штенке продолжил:

– Войне быть, это как пить дать, да не по нашей вине. Фюрер предложил более чем справедливые и легковыполнимые условия. Но поляки, свиньи неблагодарные, артачатся. Чувствуют поддержку томми! Да только не понимаю я островных обезьян, чего ради им проливать кровь за польское мясо?

– Уверен, они и сами уже пожалели, что ввязались, – заявил Карл, – их же собственные обязательства теперь встали им поперек горла, это ясно.

– И тем не менее второго Мюнхена не будет. – Я покачал головой. – Как с Австрией и Чехословакией, уже не выйдет.

– Говорю же, – снова влез Штенке, – быть войне.

– А самое поразительное, если по Судетам или Австрии у них еще могли быть вопросы, то сейчас мы действительно в своем праве: Данциг наш! Но, промолчав тогда, они вдруг кинулись вопить о несправедливости сейчас. Паноптикум, черт подери!

– А обвинять в развязывании войны будут нас! – взвился Карл. – В то время как фюрер – за мир!

– Фюрер за мир, но на немецких условиях, – произнес Франц, – которые для многих равносильны объявлению войны. На сей раз не уступит никто, ни фюрер, ни поляки, ни англичане с французами. В глазах всего мира мы выглядим ненасытной собакой, которой кидают кость за костью, и каждая новая жирнее и мясистее, но собака никак не может насытиться. И теперь они осознали, что собаку проще пристрелить, чем прокормить.

– Ромул, ты бы лучше следил за языком!

– Я задел твои чувства, Штенке? – Франц усмехнулся.

Я заметил, как сжались кулаки Штенке. Глаза у него сузились до едва различимых щелок. Поняв, что ситуация накаляется, Ульрих поспешил встать между ними.

– Еще чего не хватало – немцам сцепиться из-за польских свиней, – покачал головой Карл, глядя, как брат оттесняет Штенке. – А ты заканчивай уже слушать вражескую пропаганду, – негромко проговорил он Францу, – когда тебя поймают, не поздоровится всем. Здесь, – и он кивнул в сторону бараков, – не один и не два оказались за то, что настроили свои приемники на Лондон.

Франц ничего не ответил, он стоял на месте с привычной, чуть насмешливой улыбкой. Все прекрасно понимали, что его, в отличие от Штенке, сдерживать не нужно. Он никогда не отстаивал свою точку зрения кулаками, ему было достаточно его острого языка и такой же острой проницательности, способной кого угодно вывести из себя.

Война!

Первого сентября Германия была вынуждена вторгнуться в Польшу. Подлое нападение поляков на немецкую радиостанцию в Гляйвице[89] стало последней каплей.

Все понимали, что если бы не постоянные польские атаки на наши границы, то фюрер не допустил бы подобного развития событий. «Польша не намерена с уважением относиться к границам рейха. Великое государство, коим является Германия, не потерпит такого гнусного отношения! И чтобы прекратить это безумие, у меня нет другого выхода, кроме как силе противопоставить силу, они вынудили нас к контрнаступлению, – вещал Гитлер по радио, – с настоящего момента я – первый солдат Германского рейха. Я снова надел форму, которая была для меня дорога и священна, и не сниму ее до тех пор, пока не будет одержана победа, ибо поражение для меня равносильно смерти».