Виланд

Я ожидал привычных эмоциональных интонаций, но ничего подобного в этот раз не было, никаких глухих ударов по столу, никаких резких выкриков, он говорил сдержанно, но твердо, медленно, но внушительно, завораживая спокойствием, которое никак не вязалось со смыслом сказанных слов. Он словно наставлял на путь, терпеливо объясняя что-то очень личное.

– Всё! Польше крышка! Теперь, когда Россия с нами, им не на что рассчитывать, – уверенно заявил Карл.

– При условии, что Англия и Франция тоже не рискнут вмешиваться, – напомнил Франц.

– Это уж наверняка! Нужно быть полными идиотами, чтобы лезть на рожон за польских свиней, зная, что теперь Советы пляшут под нашу дудку.

Франц иронично изогнул брови:

– Карлхен, под нашу дудку плясать может кто угодно, но не русские. Боюсь, с Восточного фронта нам еще стоит ждать сюрприза.

Карл хотел что-то ответить, но Франц лишь отмахнулся от него. Он сделал мне знак, и мы вышли на улицу.

– Смотри. – Он протянул мне газету.

На первой странице была большая статья о нападении на радиостанцию в Гляйвице. Я взял у него газету и пробежался глазами по тексту, но ничего нового для себя не обнаружил. Уже все газеты в подробностях расписали, как поляки бесстыже захватили нашу станцию и вышли в эфир, призвав своих к восстанию. Я поднял голову и вопросительно уставился на Франца. Тот насмешливо покачал головой.

– Посмотри на фотографии.

Я уставился на изображения с места трагедии в Гляйвице, по-прежнему не понимая, чего от меня хотел Франц.

– Не видишь? – В его голосе прозвучало откровенное разочарование. – Посмотри на трупы.

Я уставился на черно-белые тела на переднем плане. Лица у всех были изуродованы, у некоторых вместо головы было сплошное кровавое месиво, словно над ними поработали молотками. Но я все же увидел то, что вызвало такой неподдельный интерес у Франца. Лоб у меня медленно покрылся испариной, во рту неожиданно стало сухо. Несколько недель назад мы получили приказ подготовить дюжину заключенных для отправки в неизвестном направлении. Обычный приказ, который должен был затеряться среди сотен подобных. Я запомнил его лишь потому, что в комендатуре прямо при мне уничтожили сопроводительные документы этих арестантов. Когда их загоняли в грузовик, я наблюдал за ними буквально пару минут, Франц же и вовсе видел их мельком, когда заключенных выгоняли из барака.

Я поднял глаза и хмуро уставился на него. Франц улыбался.

– Даже если все наши притязания будут удовлетворены, войне все равно быть. Ей быть, даже если мы получим больше, чем просим, – подумав, с усмешкой добавил он.

– У тебя хорошая память на детали, – тихо проговорил я, – не скажу, что рад этому. Лучше бы ты промолчал.

– Но ведь это же гениально, – вновь улыбнулся он без каких-либо осуждающих ноток в голосе. – Геббельс – сущий черт в своем искусстве! Он познал одну простую и действенную истину: чем невероятнее ложь, тем скорее в нее поверят. В такое неспокойное и накаленное время очевидный обман легко пожирается массами, особенно когда подается прямо в лоб. Нужен был повод, и он был трудолюбиво создан. Что ж, Гляйвиц так Гляйвиц.

Тела невозможно было опознать, но труп на первом плане не оставлял сомнений: это была та самая группа, которую нам было велено подготовить несколько недель назад в Дахау, – под разорванным воротом был виден неровно выбитый орел со вскинутыми под самое горло крыльями. Теперь они были на фотографии в газете, в польской военной форме, расстрелянные «при попытке захватить немецкую радиостанцию».

– Готов поклясться, они даже польского не знали. – Франц откровенно потешался.

– Значит, так надо, – зло проговорил я и впихнул ему обратно газету.

Франц перестал улыбаться и серьезно глянул на меня.

– Ты думаешь, я считаю это ошибочным? Отнюдь, – и он торопливо покачал головой, – как говорит папаша Эйке, путь к истинно верной цели оправдывает любые средства. Сегодня переодели немцев в польскую форму, завтра поляки раскрасят свой танк в наши цвета – вариантов бесконечное множество было и будет. В конце концов, немецкий народ не первый, кто был облапошен собственным правительством во имя высших целей, и, думаю, не последний.

Я развернулся и пошел обратно в комендатуру, надеясь найти себе дело, которое отвлекло бы от тягостных мыслей.

Еврейские арестанты вздохнули с облегчением: теперь вся ненависть охранников обратилась против польских заключенных, которых становилось все больше и больше. Их встречали дубинками и отборной руганью сразу же, едва они оказывались на территории лагеря. Их хватали отовсюду, волею судьбы оказавшихся на территории Германии не в то время.

Вместе с тем ни британцы, ни французы ничего не предпринимали. Мы наступали уже несколько дней, но Лондон и Париж продолжали хранить молчание. Каждый вечер мы собирались в столовой, чтобы послушать радио, но ничего нового, кроме сводки с Востока, не было. Становилось все очевиднее, что при таких раскладах польская заварушка не продлится долго.