Виланд

И Лина вновь перевела взгляд на воду.

Среди охранников нарастало напряжение – из канцелярии рейхсфюрера пришел тайный приказ, согласно которому все казни, о которых распорядился штаб Гиммлера, исполнялись в ближайшем концлагере. Я видел, что многие охранники были ошеломлены этим приказом. Никто не решался роптать открыто, но по озабоченным и растерянным лицам было понятно, что не у всех достанет твердой решимости исполнить его. Очевидно, слухи об этом достигли ушей самого Эйке, поскольку папаша неожиданно собрал весь персонал перед комендатурой. Заговорил он совершенно спокойно, но внушительно:

– Теперь не то, что вчера, ныне вступили в действие законы войны. Отныне каждый приказ – святыня, и никаких промедлений в его исполнении быть не должно. Враг должен знать, что за каждым словом последует решительное действие. И лишь смертная казнь имеет самый продуктивный эффект. Лучшего способа еще не придумали. Сейчас безопасность рейха превыше всяких норм, а потому всякий, надевший форму СС и ступивший на территорию лагеря, должен забыть о них. Вы такие же солдаты, как те, что на передовой, и вы так же обязаны идти в наш внутренний бой без страха и оглядки.

Через несколько дней я встретил потерянного Готлиба. Я знал, что сегодня он участвовал в двух казнях. Одного узника ему пришлось расстрелять уже после того, как тот упал, потеряв сознание. Готлиб брел к казармам, время от времени отклоняясь от прямой, по которой шел. Подойдя ближе, я убедился, что он был не пьян. Готлиб скользнул по мне отстраненным взглядом и снова уставился перед собой. Я продолжал идти рядом. Он сам заговорил:

– Я не могу. – Он затряс головой.

Это был тот же Готлиб, который устроил для нас показательное избиение заключенных, когда мы только прибыли в лагерь. Я устало вздохнул:

– Ты мог издеваться над ними, бить, уничтожать морально, опускать до уровня животных ради обыкновенной забавы или пари, но ты не в силах спустить курок, когда это действительно требуется во имя справедливости и безопасности твоего народа. Готлиб, ты, может, больше них заслуживаешь находиться в этих бараках.

Я знал, что замерший Готлиб пораженно уставился мне в спину, но не обернулся, чтобы хоть как-то ободрить его.

Двадцать восьмого сентября Варшава капитулировала.

Но вместо того чтобы вместе возрадоваться победе, все кинулись яростно отстаивать свое мнение касательно будущих действий Германии: казармы и офицерские столовые вновь превратились в клубы отчаянных диспутов.

– Польша на коленях! Так не самое ли время поставить в такую же позу и лягушатников? – вопрошал Штенке.

– Глупо считать, что французы тоже выставят против нас мотыги времен мировой войны, – качал головой Франц, – у этих танки не деревянные и ружья не картонные. То, что сгодилось с Польшей, не сгодится против сильной современной армии. Поддаваться эйфории – великая глупость.

– Великая глупость – пораженческие настроения, Ромул! Теперь весь мир увидел нашу силу.

– Мы всего лишь поиграли мускулами перед запуганным первоклашкой, за которого обещали вступиться старшие товарищи, но так и не вступились.

Я не вмешивался, но был склонен согласиться с Францем. Странная война на Западном фронте мало походила на реальное исполнение союзнических обязательств Англии и Франции. К тому же по лагерю ходили слухи, будто даже генералы в вермахте считали, что наступление на Западе приведет Германию к катастрофе. Кто-то шепотом передал, что в Генеральном штабе это назвали «аферой», не имеющей шансов на успех, а Гальдер[90] и вовсе окрестил план безумным.

– Пока единственные выстрелы, – настойчиво продолжал Франц, – которые прозвучали на том фронте, были сделаны по куропаткам каким-то пьяным капралом, который и напился-то со скуки. Ни те ни другие не хотят воевать, сейчас они в весьма дружеской атмосфере возводят оборонительные укрепления, чтобы предъявить миру хоть какие-то действия, но, боюсь, еще немного – и «противники» начнут из вежливости помогать друг другу перетаскивать тяжелые мешки для этих укреплений. Боли и крови тот фронт еще не увидел.

Ульрих поочередно смотрел то на Франца, то на Штенке, наконец и он решил высказать свое мнение:

– Ромул верно говорит, пора кончать. Польше уже каюк, мы получили что хотели и даже больше, если посудить. Фюрер сам заявлял, что на Западе у нас притязаний нет, так зачем же губить сотни солдат и добра на миллионы?

– Не знаю, как французы, а англичане на это теперь не пойдут, – все-таки вмешался и я, – их новый бульдог Черчилль не из того же теста, что Чемберлен. Этот попрет до конца, он еще во время Судет гавкал в нашу сторону.

Штенке тут же взвился: