Виланд

– Так я и говорю, нужно гнуть лягушатников сейчас, пока томми не очухались. Необходимо быстро перекидывать силы на Запад и делать лягушачье рагу! Тем более пока русские продолжают придерживаться соглашения. Рано или поздно они нарушат его, это ясно как день, у этого пакта нет никакой цены, уж вы мне верьте. Меня эти их заверения в крепкой дружбе не обманут. Иваны спят и видят, как придушить нас. Повторяю, сейчас надо идти на лягушатников, пока Сталин с нами.

– Не понимаю, – проворчал Карл, – почему фюрер делает так много уступок Советам? В этой войне с Польшей победили мы, но в большем выигрыше оказались русские! Пришли на готовый раздел пирога и сейчас получают самые лакомые куски: Борислав, Дрогобыч, а ведь там, говорят, нефть! Им отошел даже Львов, который уже был занят нашими войсками! – горячился он. – Просто забирают себе то, что теперь по праву принадлежит нам, и это притом, что всему миру заявили, будто пришли в Польшу защитить своих украинских и белорусских собратьев, которых притесняет польское панство. Смердит лицемерием, не находите?

– Ты прав, друг Карлхен, бесстыдный плагиат нашего чехословацкого финта, – улыбнулся Франц.

Я покачал головой.

– То было другое, идиот! – Карл даже вскочил. – Наших там действительно уничтожали, и мы, в отличие от русских, имели все законные права и на Судеты, и на Данциг.

– Но получили много больше, – улыбнулся Франц.

– Я не понял, Ромул, тебе не нравится, что Германия наконец в том положении, которое заслужила по праву? – Штенке встал рядом с Карлом.

– Возвращаясь к вопросу нашего Карлхена, хочу сказать, что пока, очевидно, фюрер пошел бы и на бо́льшие уступки русским, только бы удержать их от сношений с англичанами и французами. Эта случка может перевернуть все наши планы. А кроме того, дележка добычи делит и ответственность, – многозначительно добавил Франц, – никогда не знаешь, чем все обернется.

– Ерунда! Польская компания всему миру показала, с кем теперь нужно считаться, – твердо проговорил Штенке.

– И мы вновь возвращаемся на исходную, – терпеливо проговорил Франц, – мы поиграли бицепсами, но пустить их в дело не довелось.

Началась чистка территорий, которые отныне принадлежали рейху. Потрепанный транспорт, ехавший издалека, выплевывал в лагерях весьма пестрое содержимое: тут были и солдаты Сопротивления, и пособники, и интеллигенция, и священники, и польские евреи. Вскоре эта польская масса превысила по численности немецких заключенных, и это несмотря на то, что полиция продолжала без устали чистить и сам рейх.

Я лениво наблюдал, как неутомимый Штенке учил охранное пополнение лагерным порядкам, охаживая группу узников дубинками. Новички наблюдали расширившимися от ужаса глазами, в которых застыло недоверие. Очевидно, так же выглядел и я, когда впервые оказался в Дахау, а сейчас мне просто хотелось спать. Рядом зевал Карл.

– Знаешь, что больше всего сводит с ума этих упитанных? – Так Карл называл бывших представителей среднего класса, оказавшихся в лагере. – Обращение на «ты». Попрание их статуса напрочь ломает их, вот что я тут заметил. Уголовник воспринимает это как должное, он и не ждет иного, а вот благополучный середнячок ломается от тыканья. Попробуй как-нибудь подойти к упитанному бонзе в очках, которого только-только привезли, и рявкнуть ему: «Эй, ты!», вот уж умора. Разве что за сердце не хватаются.

– Ты психиатром решил заделаться?

Он пожал плечами.

– А если б и так, что в этом такого? Я врачом в детстве хотел стать, а теперь вот тут… – Он растерянно оборвал фразу, будто сам еще не решил, как закончить ее. – Может, в будущем, кто знает. Не вечно же лагеря будут существовать. Как справимся с заразой, останется, может, парочка для острастки. Как думаешь, Виланд, выйдет из меня врач?

– Конечно, Карл, почему нет?

Мимо нас по направлению к основным воротам проследовала рабочая команда. Я скользнул по ней взглядом и отвернулся, но что-то заставило меня вновь оглянуться. Усталые заключенные толкали тачку с инструментом, за ними плелись остальные рабочие пятерки, их сопровождали охранники. Я присмотрелся к одному из них. Высокий, худой, блестящие прямые волосы, старательно зачесанные назад. Словно что-то почувствовав, он стремительно обернулся, я не успел отвести взгляд. Мы смотрели друг на друга, но я не узнавал его – лицо ничем не примечательное, хмурый. Он отвернулся.

– Знаешь его? – Я кивнул на удалявшуюся спину охранника.

Карл присмотрелся.

– Это Роб Хуббер, он из новеньких, кажется, из Берлина. Толковый парень. Да ты и сам можешь его знать, он говорил, что жег книги на глазах у самого Геббельса. Ты же тоже…

Я покачал головой.

– Нет, не помню, чтобы мы пересекались.

Мог ли я запомнить все потные, разгоряченные, раскрасневшиеся лица студентов, бросавших в ту ночь книги в огромный костер на Опернплац? Я был так взбудоражен, что не запомнил бы и лицо самого черта, явись он передо мной в тот момент.

– Теперь-то полегче будет, – продолжил Карл, – объявят перемирие, вздохнем.