Виланд

В какой-то момент язык его начал заплетаться, а вскоре он и вовсе надрался так, что просто рухнул на стол рядом с недопитой кружкой. Ульрих со вздохом сгреб младшего брата со стола и поволок его на улицу. Пьяный Карлхен попытался вяло сопротивляться, но уже у самой двери просто уронил голову и полностью обмяк на брате. Придерживая одной рукой Карла, другой Ульрих попытался раскрыть дверь, но в этот момент она сама распахнулась. Влетевший посетитель осмотрелся по сторонам и быстро подскочил к нашему столу. Ничего не говоря, он схватил недопитую кружку Карла и одним махом опрокинул ее в себя, затем вытер губы размашистым движением руки и громко отрыгнул:

– Извиняйте, бежал от самой Бриннерштрассе.

Затем он крикнул на весь зал:

– Мира не будет! Англичане и французы отвергли предложение фюрера. Только что Риббентроп объявил, что война будет продолжаться до победного конца!

Конец его фразы потонул в возмущенных криках. Застучали кружки, задвигались стулья, вокруг незнакомца, все еще пытавшегося отдышаться, тут же сгрудилась загомонившая толпа.

– Чертовы томми, чтоб вы передохли все, – прорычал какой-то работяга с грязными закатанными рукавами.

– Помоги нам Господь выбраться из этой передряги.

– Не неси чушь, наша авиация их в бараний рог свернет! Геринг по радио заверил…

– Верно! Чертовы англичане попляшут, как поляки под градом наших мессершмиттов.

Я оторопело посмотрел на Франца. В тусклом освещении сложно было разглядеть выражение его лица, но я готов был руку дать на отсечение, что на его губах поигрывает улыбка.

– Черт тебя дери, Франц!

Ответить он не успел, в этот момент вернулись Кохи. От Карла несло рвотной кислятиной, но выглядел он лучше. Он огляделся в поисках своей кружки и, стукнув кулаком по столу, требовательно произнес:

– Где мое пиво? Пьем за мир!

Я чертыхнулся и отвернулся от него.

Уже на следующий день было объявлено о введении норм на покупку одежды и обуви. Все шло на нужды фронта, гражданскому населению оставалось довольствоваться тем, что у него уже было. Люди по улицам ходили хмурые: словно в наказание за теплую и солнечную первую половину осени, вторая была особенно дождливой и промозглой, а купить теплые ботинки или резиновые калоши могли только государственные служащие, да и то лишь те, чья работа была непосредственно связана с улицей: газетчики, строители да уборщики мусора. Еще сложнее было достать теплое зимнее пальто – его приравняли к двум сотням купонов, а по карточкам было положено всего сто пятьдесят купонов на человека. Угрюмыми ходили и наши охранники: несмотря на все старания отдела снабжения, персоналу не хватало ни постельного белья, ни мыла, ни крема для бритья, ни исподнего, ни формы, ни сапог. Охранники жаловались на страшную тесноту, вместимость казарм уже давно была превышена раза в два, а где-то и в три. Радовало, что хотя бы паек лагерному персоналу не урезали. Заключенные же и вовсе начали откровенно голодать. Все комендатуры получили официальное распоряжение о сокращении рациона. Нелепость предписания заключалась в том, что арестантам уже давно выдавалось гораздо меньше тех норм, которые были в нем прописаны. Что было в обеденных чанах, одному богу известно, – даже раздатчики зажимали носы, не в силах выносить ту вонь, – но и за это среди заключенных повсеместно возникали стычки. Забыв обо всем на свете, они вырывали друг у друга объедки и миски, которые еще можно было вылизать. От голода многие доходили до отчаяния. Один раз я наблюдал, как раздатчик лупил огромной медной ложкой по тощим пальцам заключенного, но тот, не замечая боли и проклятий, пытался загрести сломанными, окровавленными пальцами хоть что-то густое в водянистой баланде. Ситуацию усугубили ранние морозы. Не во всех бараках были печки, а там, где были, не хватало дров. Как клопы, заключенные облепливали эти остывшие печи, будто пытались согреться ощущением того, что когда-то они были теплыми. Дизентерия, тиф, туберкулез, чесотка, вши, голодный понос, уже не удерживаемый ослабевшими телами и текущий по ночам прямо на тех, кто спал на нижних нарах, стали обыденностью лагеря. По утрам охрана все чаще находила в холодных сортирах скрючившиеся замерзшие трупы. Очень быстро мы поняли, что это были больные, неспособные держать дерьмо в себе, которых другие заключенные выталкивали ночью из бараков, чтобы не терпеть разносимый ими смрад.

Под Рождество я получил письмо от отца. Он писал, что внимательно прослушал праздничную речь фюрера, который заверил немцев, что страна и экономически, и в военном отношении готова к войне.