Виланд

Запамятовал совсем, есть ведь и хорошая новость, сынок! Макс вернулся с той "прогулки" домой. Оказывается, он тоже был на "Блюхере", правда, не матросом, а среди солдат, которых погрузили туда, чтобы взять Осло. Макс – негодник, болтает глупости, говорит, что они даже не знали, куда отправляются, были уверены, что их ждут обычные учения, и лишь после выхода в море им все сообщили. А ведь половине из них учения действительно не помешали бы. Убивать тоже нужно учиться. Всему, сынок, нужно учиться, даже такому богопротивному ремеслу. Так я и сказал уроду Максу. Да, он теперь урод, все лицо погорело, вместо носа две дырки. Там ведь ад был, Виланд. Макс сказал, все каюты и палуба были завалены боеприпасами и горючкой, которые начали взрываться сразу же после попадания торпед. Те, кто смог удержаться на воде после потопления, погорели заживо в топливе, которое накрыло их плотной пленкой. Полторы тысячи наших мальчишек. Такие дела, сынок. Вести сейчас морскую войну с британцами – великая глупость. Вода – не воздух. Тут их стихия. И в ней мы все еще уступаем им по мощи. Для тех, кому, в отличие от Отто, посчастливилось вернуться из того водяного пекла, это совершенно очевидно…»

Я уставился на письмо, взгляд мой застыл. Отто погиб? Руки непроизвольно опустились. Перед тем как я уехал в Берлин, мы пообещали друг другу писать каждый месяц. И Отто писал, и я поначалу честно отвечал, а потом закрутилось, понеслось. Когда же я написал ему в последний раз? Черт подери, кажется, еще в Берлине, я тогда хвастался, что во время сжигания книг стоял совсем рядом с Геббельсом. Отто радовался, писал в ответ, что я точно далеко пойду, он во мне не сомневается. Не сомневался… Отто погиб? Как такое могло произойти, ведь у нас не было потерь на том фронте: Дания капитулировала, сопротивление Норвегии не доставило проблем. В газетах писали, что урон с нашей стороны единичный, и уж тем более не среди матросов. Что за чушь написал отец? Вражеская пропаганда уже бы трещала об этом без умолку, коль это было бы правдой. Им только повод дай.

– Виланд, ты чего здесь сидишь? – В открытую дверь просунулось лицо Карла.

Он явно был чем-то взбудоражен.

– Чего тебе? – тихо спросил я.

– Томми привезли!

И Карл вновь скрылся за дверью. Я судорожно подхватил письмо, запихнул его в карман и выскочил вслед за Карлом.

В Дахау доставили группу, на которую собрались посмотреть все без исключения охранники. Это была небольшая кучка пленных англичан, которых позже должны были этапировать дальше. Они не были похожи на наших типичных заключенных. Да, они были грязны и, судя по всему, голодны, но взгляды их не были обращены к земле. Они с интересом осматривались, изучая новое место, где им предстояло провести несколько дней. Некоторые даже имели наглость переговариваться и шутить, но никто из охраны не делал им замечания.

– Разве это солдаты? – наконец пришел в себя Штенке и по привычке сплюнул себе под ноги. – Доходяги какие-то рахитичные.

Действительно, все пленные были бледны, худы, многие сутулились и щурились, будто у них было плохое зрение.

– Вспомните Олимпиаду, взяли всего восемь золотых против наших тридцати трех. Зато все в колледжах обучались, – усмехнулся Карл.

– Эй, how are you?[99] – Франц подошел к одному из них.

Парень, улыбчивый, узкоплечий, длинный, как шпала, со впалой грудью, что-то ответил, голос у него был приветливый, располагающий. Через несколько минут Франц вернулся к нам:

– Офисный клерк из банка.

Я ожидал, что он усмехнется, но против обыкновения лицо Франца было задумчиво.

Я обвел взглядом наших охранников: сильные, широкоплечие, откормленные, пропитанные чувством собственного достоинства, обладающие всеми военными навыками. Такими нас сделал папаша Эйке, слава ему.

– Если у них вся армия такая, как эти офисные доходяги, то они обречены, – произнес я.