Виланд

«С польской кампании вернулся Георг, сын Норберта Штрассе, нашего учителя литературы. Смурной, нелюдимый, запил. Норберт пожаловался на него, попросил поговорить с ним, считает, у меня есть подход к таким. Я даже растерялся, Вилли. К каким "таким"? Я нашел Георга в пивной возле их дома… И напился вместе с ним, потому что не мог уйти трезвым после того, что он мне рассказал. Георг, верно, сошел с ума, раз выдумывает подобные небылицы: он служил в особом формировании, что-то вроде военной полиции, они заходили на территорию врага вслед за армейскими частями. Говорит, им приказывали брать в плен даже мирных поляков – мужчин, женщин, детей, стариков, – всех группами отводили на военно-полевой суд, после которого никто этих людей не видел. Однажды ночью там, в Польше, их вдруг заставили поджечь сарай одного фольксдойче. Но огонь вдруг перекинулся и на сам дом этого фольксдойче, в считаные минуты спалив его дотла, – никто из этой семьи не сумел спастись, ни отец, ни жена его, ни старики-родители, ни две маленькие дочки. "Так даже лучше", – сказало им начальство. На следующий день за "жестокое убийство" семьи фольксдойче было арестовано шестьдесят пять поляков, весь цвет городка: врачи, учителя, профессора, священники, юристы… их пытали, чтобы "выяснить имена убийц", потом устали и просто расстреливали на глазах остальных. А их скорбящих жен и дочерей заставили языком вылизать несколько подъездов трехэтажного дома, а потом собирать ртом в одну большую кучу мусор во дворе. Думаешь, это иносказательно? Нет, сынок. "Я до сих пор вижу, как одна молоденькая профессорша бьется в тошнотворных судорогах, слизывая застарелые плевки со ступеней" – так сказал Георг. Меня и самого чуть не вывернуло наизнанку. В Варшаве они заставили женщин мыть дороги нижним бельем… а затем велели натянуть его на себя обратно, кто-то из мужей попытался заступиться, так ему под дулом приказали обосраться прямо в штаны. Ты уж прости, сын, за такие слова, знаю, ты не привык к такому, но других не подберу. Еще много чего он рассказывал, но о том даже писать не буду. И бумага такого не стерпит. Георг все повторял: "Против немцев… против немцев… против немцев… всякое враждебное проявление…" И пил одну кружку за другой, потом плакал, уговаривал самого себя в чем-то. Я больше не мог этого выносить и оставил его одного в той пивной. Если хотя бы половина из того, что он говорил, правда, то это закат человеческой души, Виланд, мне стыдно быть немцем. Сейчас я малодушно избегаю Норберта, хотя это не так уж и сложно, меня ведь уволили. А впрочем, оставаться в школе уже не было никаких сил. Несколько недель назад директор Штайнхофф получил циркуляр, обязывающий учителей показать во всех классах кинохронику о разрушениях, которые наша авиация произвела в Польше, чтобы ученики гордились нашей военной мощью. Я впервые смотрел ее вместе с детьми и остановил пленку прямо посреди просмотра. Дети сидели в полном молчании. Когда я выключил это, одна из девочек обернулась и спросила у меня: "За что им это?" Я не успел ответить, ее сосед по парте опередил меня: "Поляки на нас первые напали", но девочка замотала головой: "Я не о них, я знаю, что поляки плохие, я о наших солдатах. За что их заставляют это делать? Разве им не страшно?" На это даже я не нашелся, что ответить. Я долго думал, почему Георг Штрассе не отказался делать то, что делал, если его душу коробило от того. Почему власть для нас превыше всего? Беда с этим отказом мыслить и анализировать. И ведь похоже на трусость, но нет, это что-то другое, ибо немец готов даже умереть, если поступит приказ, а на это какая-никакая смелость нужна. И твердость, пожалуй. Больше я не показывал детям эти фильмы, вот и попросили на выход. Ты не думай, Вилли, я не болтаю направо и налево, знаю, что это может навредить тебе, а ты – самое дорогое, что у меня осталось на этом свете. Я по большей части сейчас слушаю. Все уверены, что мы выиграем войну, ведь сейчас Россия с нами заодно, на другом конце палки лишь Франция и Британия, "затеявшие эту мировую свару", как сказал мне директор Штайнхофф. И победа эта наступит совсем скоро, уверен он. Сказал так: "Все признаки налицо: на прошлой неделе нам выдали сахара на пятьдесят граммов выше нормы, а на этой неделе сразу два куска мыла вместо одного!" Только не объяснил он мне, зачем повсюду снимают церковные колокола и отправляют на переплавку для производства орудий. А недавно ходили по домам и забирали все оловянные и медные предметы, берут еще из свинца, никеля и латуни, да таких у меня не оказалось. Компенсации не обещают, да, впрочем, мне грех жаловаться из-за ложек и вилок, вот у Норберта Штрассе автомобиль забрали… Что ж, надеюсь, мои вилки и ложки да старый драндулет Норберта помогут нам выиграть эту великую войну. А в том, что она великая, никто не сомневается. Фюрер по радио заверил, что сейчас определяется наше будущее на ближайшую тысячу лет. Скажу тебе по секрету, Вилли, наелись мы этими тысячелетними планами, сыты ими по горло, побед у нас уже хоть отбавляй, складывать негде, но когда уже будет та победа, которая принесет нам мир? Нам бы что-то на более близкую перспективу: где уголь взять к холодам, увеличат ли пайку, удастся ли урвать калоши к началу дождей. Заботы о тысячелетней жизни нам не по зубам, по-прежнему все больше мелочи беспокоят. Вот, например, гестапо запретило матерям и отцам погибших давать в газеты извещения о смерти, так мы даже не знаем, скольких жизней стоят нам эти великие победы, – списки тоже под запретом. Пишут, что Дания и Норвегия дались нам бескровно, а между тем твой одноклассник Отто больше не вернется домой. Он был матросом на крейсере «Блюхер», который затонул недалеко от Осло, хотя в газетах об этом тоже ничего нет, значит, ничего и не было, Вилли. Но Грета, мать Отто, все равно повесилась, – кроме сына, у нее ведь никого не было, сам знаешь. Я догадываюсь, почему газеты об этом не пишут, сынок, – при плохом знании истинной ситуации нет у нашего народа возможности трезво оценить происходящее, но при этом преобладает страх и ненависть к новому "врагу". Всякий раз наши власти стремятся уменьшить распространение информации о реальных потерях и суммах, в которые Германии обходится эта война, и героизируют образ воина, которому предстоит славная прогулка на защиту Отечества…