Виланд

Вместе с увеличением количества арестантов ужесточились и негласные правила: даже при полноценном снабжении еда, медикаменты, движение, воздух отныне полагались лишь в объеме, необходимом для поддержания в заключенном жизни и способности к работе, не более того. А рабочих рук стало в избытке. Откровенно говоря, и работа-то для всей этой оравы не всегда находилась, порой охранникам приходилось выдумывать для них бесполезные дела, чтобы не засиживались: заключенных заставляли перетаскивать огромные валуны с места на место, часами маршировать на месте, копать яму, а рядом другую, чтобы землей из нее засыпать первую, руками сгребать пыль с дорог и грязь перед бараками. Делало ли это лагерь чище? Возможно. Но всем было плевать, станет ли зона арестантов чище или нет. Важен был сам факт подчинения и унижения этого сброда, который должен был в полной мере ощутить чужое превосходство и потерять всякую волю к жизни.

Тем временем число смертей в лагерях перевалило за отметку в десять тысяч, в основном от голодного истощения и болезней, все чаще случались и самоубийства: в припадках помутнения они бросались на проволоку, через которую проходило высокое напряжение. Пока лидировал по летальным показателям Маутхаузен – там окончили свое существование без малого четыре тысячи заключенных. Далее шел Заксенхаузен – немногим меньше, Бухенвальд – почти две тысячи, и на четвертом месте Дахау. Нашу цифру мы знали точно: одна тысяча пятьсот семьдесят четыре арестанта. На этом фоне Флоссенбюрг и Нойенгамме выглядели курортами для заключенных: не больше пяти сотен на оба лагеря. Что творилось в польских лагерях, мы пока не ведали. Местные морги отказывались принимать такое количество тел, и никакие распоряжения свыше не могли заставить их переменить свое решение: им попросту некуда было их уже складывать. Да и сама транспортировка трупов очень быстро стала отдельной проблемой – переполненные грузовики становилось все сложнее укрывать от глаз гражданских. После долгих раздумий решено было обустроить все лагеря собственными установками для сжигания, и уже к лету две частные фирмы – «Топф и сыновья» и «Хейнрих Кори» – установили нам необходимое оборудование. Сразу после этого в Дахау учредили собственное бюро регистрации смертей. Теперь гражданские чиновники не получали от нас никаких данных о смертях, все фиксировали служащие СС, тщательно следившие, чтобы ничто не покидало пределов лагеря: ни трупы, ни информация.

Отныне охранники вольны были делать что хотели.

Мы с Францем курили возле комендатуры. Чуть поодаль рабочая команда с фиолетовыми нашивками старательно прочищала клумбы от сорняков. В этот момент на велосипеде показался Штенке, под мышкой он зажимал какой-то пакет. Не доехав до комендатуры, он остановился возле клумбы, ретиво спрыгнул с велосипеда и, подскочив к ближайшему арестанту, от души наподдал ему под зад. Не ожидавший того старик завалился на бок, но тут же подобрался и снова вскочил на ноги.

– К счастью, мы никогда не увидим Штенке среди начальства, – усмехнулся Франц.

Я вопросительно посмотрел на него.

– Он тот редкий персонаж, который ни на что не променяет возможность истязания заключенных. Даже на повышение.

Тем временем Штенке выговаривал молчаливому старику, стоявшему перед ним навытяжку:

– Святой отец, я тебе так скажу, на алтаре истинного немца не должно быть никаких распятий, библий и ликов. Для немецкого народа есть лишь одна священная книга – «Майн кампф»[101], слышал про такую, обезьяна в сутане? Ее заветам мы следуем. Только ей есть место на алтаре. Ей и великому немецкому оружию. И есть только один крест – свастика. Понял, святой отец, или повторить? Я могу – истинную веру насаждать мне в радость!

– Штенке сегодня в ударе, – заметил я.

Старик оторвал лицо от земли и впился взглядом в охранника, он так ничего и не сказал, но в глазах его мелькнуло плохо скрываемое презрение, смешанное… с жалостью. Довольная улыбка тут же съехала с лица Штенке, он размахнулся и снова ударил заключенного. Но на сей раз тот был готов и лишь пошатнулся, однако не отвел взгляда. Черт его дери, почему он не опускает голову? Даже меня это начало выводить из себя. Упрямый взгляд старика выражал что-то крепкое, никак не вязавшееся с его отчаянным обликом грязного голодного арестанта.

– Что уставился, собака церковная?! – уже с перекошенным лицом рявкнул Штенке. – Злишься, что гноблю вас, песнопевцев благолепных? А чего тебе злиться-то? Тут логика простая. Если есть тот, чье имя вы славите, значит, и ад с раем есть уж точно, а значит, гореть мне за свои слова, не переживай, безнаказанным не останусь! А если переживаешь, значит, сам не веришь в то, на чем стоишь. Ты вникни, старик, ведь если я не попаду в ад, значит, и нет его, ада-то! И Бога тоже, значит, нет, и выходит, прав я! И наказывать меня не за что. Вот она, истина-то! Вникни, вникни, старик!

– Сучья морда, на разрыв, – пораженно покачал головой Франц, – иногда его логические цепочки даже меня ставят в тупик. И не поспоришь.