Виланд

– Он невежа. – Я пожал плечами. – Как у большинства невеж, у Штенке комплекс уверенности в том, что он прав и не нуждается в дополнительных познаниях. Это раздражает.

– Не знаю, что меня больше всего коробит в нем, садизм или непостижимое скудоумие. Сложно определить, какая его черта все же самая отвратительная. Первое могло бы помочь ему сделать отличную карьеру в лагерной системе, но второе напрочь перечеркивает все его достижения.

– С другой стороны, в отличие от нас, Штенке хотя бы не лентяй, – усмехнулся я и посмотрел на Франца. – Знаешь, почему я не жажду бить их? – Я перестал улыбаться. – Я им нисколько не сочувствую, они вызывают у меня такое же отвращение, как и у Штенке. Но я не трогаю их, потому что мне лень писать все эти отчеты в трех экземплярах после каждого наказания. Попросту лень, понимаешь?

Франц пожал плечами.

– Эти распоряжения теперь ничего не стоят, сам знаешь. – Он снова перевел взгляд на Штенке. – Случайно «забудешь» про рапорт, никто тебя не осудит.

– Есть правила.

Франц резко повернул голову.

– Так ты себе говоришь? – Он сделал ударение на первом слове, впившись в меня взглядом. – За этим прячешься, чтобы не делать им больно?

– Не неси чушь, – лениво огрызнулся я, – я ненавижу этот сброд всей душой.

Франц согласно кивнул.

– Здесь я тебе верю. Ты действительно ненавидишь этот сброд. – Он снова выделил нужное, по его разумению, слово. – А Штенке что? Он ярый антисемит и убежденный нацист? Так кажется со стороны. Но я сомневаюсь, что он часто сталкивался с евреями до того, как они оказались в лагере. Сколько их там было в его деревне? Полторы калеки вернулись с мировой, не говоря уже о том, чтобы кто-то из них нанес ему какой-нибудь личный вред. Я уверен, что сегодня он точно так же действовал бы и против датчан или, скажем, бельгийцев, случись им быть неугодными. Его ненависть зависит исключительно от приказа. По приказу он станет кем угодно: антисемитом, антикоммунистом, антицерковником, антилюбителем цилиндров и тростей, ненавистником органной музыки или концертов для фортепиано… А идеология его мало интересует. Такие, как Штенке или вот наш лопоухий приятель Адольф, теперь засевший в Вене, сейчас чувствуют себя отлично. Преданность и исполнительность ценятся. Ему-то не лень писать рапорт за рапортом после каждого наказания. Возможность наказывать для него – право законное с юридической точки зрения. А ты видишь в этом проявление высшего закона. Исполнять его ты не очень хочешь и прячешься от этого как раз за нормы юридические – ты видишь тут великую истину, но тебя коробит от способов.

Я молча пожал плечами и зевнул, хотя позыва к тому не было, но я не хотел, чтобы Франц решил, будто я отношусь к его словам всерьез.

– Активнее, свиньи! – продолжал надрываться неподалеку Штенке, напрочь позабывший, что ему необходимо доставить пакет. – Ваша книга сдала вас с потрохами: вам нипочем ни скитания по пустыням, ни переходы по дну морскому. Вы чума, которую ничего не берет.

Неожиданно раздался стук. Лопата не просто выпала из рук заключенного – нет, она была брошена со всей силы. Я с тревогой обернулся туда.

– Истина. Все истина. Поделом нам – заслужили, что попустили. Хуже – поверили Сатане. А теперь вы пытаетесь заставить нас замолчать, ибо знаете, сколь велика сила церкви, знаете, что во имя Божье народ пойдет за нами! Мы честно исполнили все условия конкордата[102], а вы, дьяволы во плоти, не следовали ни единому обещанию. Вы потомки Бисмарка, которого нам впору ненавидеть, но вы не стоите и ногтя великого канцлера. Лживое, жестокое, лицемерное отродье, проклятое поколение, которому гореть в аду…

Наступила тишина. Все замерли в том положении, в котором их настигли слова ополоумевшего старика-арестанта. Лица остальных заключенных изумленно искривлялись, едва они во всей полноте понимали наконец смысл сказанного.

Я пораженно смотрел на старика. Плечи его были расправлены, одна нога выставлена вперед, руки прижаты к бокам, а глаза… глаза почернели от бушующей ярости, непостижимой в лице священнослужителя. Я посмотрел на брошенную у его ног лопату и явственно представил, как Штенке разбивает ею голову старика. Как грязное погнутое лезвие раскраивает надвое сухой, чуть вытянутый поседевший череп, в котором оказалось недостаточно ума, чтобы молчать. Я уже двинулся вперед, чтобы унять Штенке, но, к моему изумлению, да и, наверное, к изумлению всего сущего вокруг, этого не потребовалось. Некоторое время Штенке молча смотрел на заключенного. Глаза его не мигали, но сузились так, что, казалось, он вряд ли мог видеть отчетливо, а губы сжались в такую же плотную линию. Он не хмурился, но весь его образ выражал самую лютую ненависть, на которую только мог быть способен человек. Он медленно подался вперед, к старику, который и не думал отклоняться.