Виланд

Но женщина покачала головой.

– Имя тебе не подходит. Лидия – мягкая, раскрытая, томная, даже произносить приятно: Ли-ди-я. А ты колючка, сухая, будто кусок хлеба зачерствевшего, злая, наверное. Должно быть, хороший адвокат.

Лидия растерянно молчала, но свою растерянность прятала внутри, выказав вместо нее строгую сосредоточенность.

– Ты на меня так пытливо не гляди, я не хотела тебя обидеть. Сказала как есть. Ты ж правды от меня во всем хочешь, так получай ее и в самом малом. А в большом – да, я убила старика. Его же подушкой его и задушила.

Она замолчала, продолжая неотрывно смотреть на Лидию, потом вдруг отвернулась, уставив взгляд в свежевыкрашенную тюремную стену.

– Почему при задержании вы не сообщили, кто он? – спросила Лидия, устроившись напротив женщины.

Не отводя взгляда от стены, Валентина пожала плечами.

– Так ведь и сами узнают. Если я узнала, то и они быстро узнают, с их-то возможностями. – Она все-таки оторвалась от созерцания ровной серой поверхности и посмотрела на Лидию.

Глаза были уставшие, покрасневшие, но явно не от слез. Аллергия? Добиваться улучшения условий в связи с состоянием здоровья? Лидия сделала пометку в своем блокноте: «Запрос на медобследование, жалобы на состояние здоровья».

– Я не жалуюсь, условия здесь – дай бог каждому.

Лидия подняла глаза, скрыть удивление ей не удалось. Как Валентина смогла прочесть про медобследование? Почерк у Лидии был мелкий, убористый, плохо разборчивый, да и освещение в помещении оставляло желать лучшего.

– Это от матери, она до старости очки не носила, зорко видела.

– У вас глаза покраснели, – пояснила Лидия, закрывая блокнот.

– Ерунда, – отмахнулась Валентина, – это ерунда. Покраснели, что ж, то не страшно. Страшно, когда еда, вода, сон… еда, вода, сон… А тут, слава богу, и книги дают почитать, и поговорить есть с кем и о чем. А глаза – это ерунда, – повторила она и кивнула, будто сама с собой соглашалась.

Лидия озадаченно смотрела на утомленную женщину.

– Хорошо, продолжим. В течение следующей недели полиция продолжала оставаться в неведении, но вы все равно молчали о своем открытии. Почему? Вы же понимали, что это представляет ваше дело совершенно в ином свете.

Валентина снова отвернулась к стене и пожала плечами, словно речь шла не о ее судьбе, а о чем-то будничном вроде разговоров о строительстве новой парковки неподалеку от ее дома.

– В каком ином свете? Разве у убийства, совершенного в здравом уме, может быть иной свет? Убийство – оно и есть убийство. – И она повернулась и посмотрела Лидии прямо в глаза: – Понимаете, Лида?

– Лидия, – машинально поправила та.

Лидия не понимала. У нее складывалось стойкое убеждение, что сидящая перед ней женщина намеренно делала все, чтобы быть осужденной пожизненно за убийство старика, к которому была нанята сиделкой.

– Можете корить меня, если есть такое желание. Я действительно виновата… виновна. И получу за это свое наказание. Суд ведь, так что…

– Но то будет приговор системы. А что насчет вашей совести? Она дает вам спать спокойно, вы чувствуете раскаяние? – Лидия отчаянно пыталась нащупать хоть что-то.

Женщина молчала.

– Валентина, – мягко позвала Лидия.

– Я не буду отвечать на этот вопрос, он не по существу.

– Вы хотите когда-нибудь выйти отсюда? – в лоб спросила Лидия.

Женщина неожиданно улыбнулась.

– А что, не старуха ведь, еще и пожить хочется по-человечески, так что, надеюсь, когда-нибудь выйду. Если скоро, то хорошо.

– Тогда почему вы делаете все, чтобы исход дела был прямо противоположный?

– Исход был у израильтян из Египта. А у нас так, возня мышиная.

И она вновь отвернулась и уставилась в стену тягучим, пустым взглядом психически нездорового человека. Но она-то была здорова. Лидия уже успела внимательно ознакомиться со всеми деталями дела, и с результатами психологической экспертизы в том числе. Дело было громким. Очень громким. Поначалу ничего не предвещало: загнулся старый астматик в доме престарелых – такое сплошь и рядом. Вскрытие скорее для проформы. А вышло, что удушили деда. Кому понадобилось убивать дрожащего, прозрачного, вонючего (не в обиду будет сказано, а для сохранения истины) старика? Когда подозрения пали на сиделку, она не особенно и отпиралась. Устало, даже лениво пыталась протестовать, кидая полувопросительные взгляды на пришедших, мол, верят или нет, хотя как они могли поверить, если она и сама не верила в свою убедительность? И как-то облегченно в итоге согласилась: «Да, я убила». Местная пресса ограничилась скудными заметками в криминальной хронике. А потом произошел взрыв: один из репортеров, заинтересовавшись личностью погибшего, решил копнуть глубже и выяснил, что убитый стоял на учете как бывший сотрудник концлагеря, а у сиделки – эмигрантки из России – тетка где-то там за проволокой сгинула. Тут уж загорело-запылало. И немецкая пресса закрутила свои маховики, и российские СМИ дали отмашку своим спецкорам. Дело приобрело международный резонанс.