Вилла Гутенбрунн

— Как же я вас понимаю! — взволнованно воскликнул Филипп. — Я постоянно, постоянно испытываю то же самое — только мой отец и слышать не хочет, чтобы я стал моряком! Послушайте, мы с вами так похожи, мы… — он вдруг сообразил, что стоит к ней очень близко и держит её руки в своих. Он сильно сконфузился и даже испугался — он вдруг вспомнил, что ещё ни с одной девицей ему не доводилось проводить так много времени наедине, и барышни его круга, пожалуй, сочли бы всё это крайне неприличным…

Однако Дорофея, по-видимому, вовсе не собиралась сердиться, падать в обморок, отвешивать ему пощёчины — напротив, глаза её смеялись. Филипп и сам рассмеялся, хотя его щёки стали пунцовыми от смущения.

— Мы вот что сделаем! — воскликнул он, стараясь скрыть замешательство. — Мы возьмём лодку моих хозяев — мне разрешили пользоваться ею, когда вздумается, — и отправимся кататься по заливу! Завтра же! Если только не будет волны. Хотите? Мы с вами будем воображать, что плывём на настоящем корабле!

* * *

Теперь, кроме прогулок по песку или меж сосен, у них появилось новое удовольствие: ранним утром Филипп и Дорофея вместе усаживались в лодку и отправлялись в путь… Они гребли по очереди; сперва Филипп галантно пытался взять это на себя, однако скоро выяснилось, что Дорофея сильна и вынослива ничуть не менее, чем он. В первый раз она едва ли не отобрала у него вёсла, когда он совсем устал и запыхался. Чтобы не прерывать беседы, она прихватывала с собой небольшую записную книжку, карандаш — и отвечала на его расспросы, хотя и гораздо более скупо, чем ему бы хотелось.

Однажды он спросил её, каким же образом она научилась так прекрасно плавать, если матушка запрещает ей даже приближаться к воде… И получил лаконичный ответ: «Я не знаю». Филипп вдруг застыдился своего любопытства; в самом деле, какое право он имеет предлагать ей все эти вопросы? Кто они друг другу? В конце концов, он — юноша из высшего общества, а она… Дорофея почти ничего не рассказывала об отце, не говорила, жив ли ещё кто из её родни, кроме матери. Филипп сконфузился, погрустнел и изо всех сил стал налегать на вёсла. Куда как веселее, если не думать обо всех различиях между ними, о тайне происхождения Дорофеи, странностях её матери. И о скорой разлуке — ведь лето неумолимо идёт к концу.

Он заметил, что Дорофея торопливо пишет в записной книжке.

«Филипп, прошу вас, не обижайтесь. Я могла бы рассказать вам, но вы, пожалуй, не поверите и сочтёте меня сумасшедшей. Вы говорили, что мы с вами похожи, — это правда. Меня всегда тянуло к себе море; мне не надо было учиться плавать, вода точно сама подсказала мне движения. Мать говорит — море враждебно, а для меня оно — самый близкий друг, как и для вас. Ах, вот если бы вы умели плавать…»

Филипп давно уже бросил вёсла и сидел на скамье рядом с нею, читая через плечо. Щёки Дорофеи раскраснелись на солнце, а волосы горели рассветным золотом. Из-за того ли, что сегодня она была особенно красива, или из-за непривычной близости он чувствовал, что голова его идёт кругом — и прикрыл глаза, представляя, как целует эти полные губы, кажущиеся такими податливыми, мягкими… Его голова лежала на её плече, и Филипп замер в надежде продлить блаженные минуты… Пусть бы она писала в своей книжке как можно дольше…

И тут в его лицо полетели брызги солёной воды. Филипп встряхнулся, точно пробудившись от сна: Дорофея смотрела на него и беззвучно смеялась.

«Уж не перегрелись ли вы на солнце? — быстро написала она. — Да у вас, сударь мой, никак, солнечный удар!»

Пришлось умыться и смиренно признать, что сегодня и правда слишком жарко. Но Филипп не сомневался: Дорофея прекрасно знает о его чувствах к ней. На миг он вообразил, как представляет её отцу, говорит, что любит эту девушку, что она — его невеста! И он осознал, что больше всего его страшит не гнев и попрёки отца, а ответ самой Дорофеи: ведь она ни разу не дала понять, что относится к нему не только как к другу.

* * *

Сегодня Филипп настолько нервничал и места себе не находил, что Дорофея смотрела на него с удивлением. Он с утра чувствовал себя нехорошо: его познабливало, болела голова и в горле немного саднило — как часто бывает, если ещё не захворал, но вот-вот разболеешься. Погода стремительно портилась: с севера задул холодный настойчивый ветер, волны гуляли по заливу; до шторма было ещё далеко, но ветер мог разойтись. Дорофея куталась в тёплый платок, Филипп же был настолько взволнован, что не обращал внимание на погоду.

— Я должен что-то сказать вам… Не то чтобы это очень важно, вернее, это страшно важно, но только для меня, а для вас, вероятно не имеет значения… Просто я не могу… Простите, но… — Филипп всё больше увязал в словах, сознавая себя глупцом, но самого главного так и не мог выдавить.

Дорофее передалось его волнение: она беспокойно расхаживала по песку, теребила кисти платка, и, вопреки обыкновению, не смотрела в морскую даль. Вместо этого она не спускала глаз с Филиппа.

— Я не смогу, — наконец сдался тот. — Верно, я просто трус. Хотите, покатаемся на лодке, пока нет дождя? Мы ненадолго.