Вилла Гутенбрунн

— Кого, моя милая? — откликается мать.

— Они танцуют в лунном свете. Они легкие, невесомые, точно часть воздуха… и похожи на людей, но только не люди… Еще они смеются и поют, так прекрасно, как мы никогда не смогли бы…

— Сильфы, может быть? Или эльфы… — задумчиво говорит матушка. — Вот странно, в детстве я слышала множество старых легенд от моей бабушки, да почти все позабыла. Жаль, что я совсем не рассказывала этих сказок вам с Полем… Где же ты их прочитала?

Но Мари уже спит, и счастливая улыбка не сходит с ее уст.

* * *

Мари останавливает перед огромным зеркалом в балетном зале и придирчиво оглядывает свой костюм: она собственными руками скроила и сшила легкую свободную юбку из белоснежного шифона — вроде тех, которые она видела на таинственных существах, сильфидах. Она будет танцевать в ней, будет такой же воздушной — больше никаких ярких красок и тяжелых платьев. Она будет невесомой. Мари поднимается на цыпочки и пытается повторить тот самый танец — однако так же хорошо не выходит. Оказывается, тут мало танцевать на цыпочках, она должна порхать, едва касаясь пола пальцами ног — тогда создастся подлинное ощущение невесомости. Но как же это сделать?!

Несколько часов она проводит в зале перед зеркалом. Ей ясно, что весь танец нужно проделывать не на полной стопе, а на пуантах, как г-жа Анджиолини… Однако техника у Анджиолини резкая, броская, эффектная, и она вскакивает на пуанты лишь временами. Мари же нужно совсем другое. И она снова и снова до изнурения пробует повторить движения сильфид, что танцевали вместе с нею в парке.

В носки своих балетных туфель она вложила пока то, что нашла — отрезки грубой кожи для обуви, обернутые ветошью. Стоять на кончиках пальцев ужасно больно и неудобно — не то, что тогда ночью в саду Тюильри! Ступни просто ломит, пальцы ног, кажется, стерлись уже в кровь, щиколотки немеют от непривычных движений… Но она должна, должна показать это отцу! Это ведь совсем не то, что было раньше. И она добьется этого парения, полета — и будет выглядеть при этом так, словно от нее не требуется ни малейших усилий.

Раздавшееся позади восклицание заставляет ее остановиться. Мари оборачивается и видит батюшку, который, оказывается, уже долгое время наблюдает за ней — и его глаза горят почти молитвенным экстазом. Отец наконец входит в зал, вернее, врывается и, в порыве восторга, точно влюбленный юнец, подхватывает ее на руки и кружит по залу.

— …Дитя мое, дитя мое, ты просто гений! Как ты этого добилась? Как догадалась сама, без моих советов, как уловила эту дивную легкость, этот рисунок, этот полет? Ты покажешь людям настоящее искусство… Идеальное! Ты станешь великой, но это не главное: с тебя начнется новая эпоха в танце. Ты затмишь всех соперниц, и мы с тобой скажем новое слово…

Отец говорит и говорит, взволнованно вышагивая по просторному светлому залу с большими окнами. А Мари неподвижно сидит на полу, давая отдых натруженным ногам и рассеянно следит за его прямым изящным силуэтом. Мировая слава? Новое слово в искусстве? А ведь не далее как несколько дней назад батюшка гневался на ее сутулость, длинные худые руки, неспособность к сверкающим улыбкам, отсутствие внутреннего огня!

Да и нужна ли ей эта слава? Мари закрывает глаза и вспоминает хрупких, невесомых, прекрасных существ; они позволили ей на короткое время проникнуть в их мир, они выбрали ее… Зачем? Не для того ли, чтобы она показала людям красоту, которую им не дано увидеть своими глазами? Если только она достойна, если имеет право. Но для этого ей придется работать, еще более тяжело и упорно, чем прежде.

— Я готова, батюшка, — коротко говорит она.

И репетиция продолжается.

— Да, так, все именно так! Пари, пари, летай! Не стой на ногах, а касайся ими пола! Еще разок… Вот сейчас застынь — arabesque… Да — ты напоминаешь стрелу в полете! Полное ощущение непринужденности, никто не узнает, каких усилий это стоит, какие у тебя напряженные мышцы, этого никто не должен видеть! Я поставлю новый балет, где ты будешь не танцевать, а порхать, точно дивная бабочка, перелетать с цветка на цветок…

И она «порхает». Усталость до потери сознания, боль в ногах, ступнях, спине, шее… Кажется, будто ее тело — сплошной сгусток боли. Она упрямо поднимается на кончики пальцев — и снова боль прошивает ее всю — нет, никогда ей не достигнуть этой видимой легкости…

* * *

Париж, Гранд-Опера. Мари стоит за кулисами и слышит, как экспансивная парижская публика аплодирует ей, стены театра буквально дрожат от восторженных криков. Только что прошла премьера, где она исполнила главную роль. Она видит сияющие глаза отца, слышит взволнованные, сбивчивые поздравления товарищей по сцене. А зал все вызывает и вызывает ее; она выходит на поклон, отвешивает изящные реверансы, подбирает летящие к ногам букеты.

— Восхитительно! — кричат зрители. — Брависсимо! Волшебство! Богиня!!!

Мари лишь улыбается, слыша все это. Она посылает публике воздушный поцелуй и убегает — с тем, чтобы снова и снова еще много раз выходить на сцену и слушать гром аплодисментов.