Вина

Рядом с домом высился навес. Вокруг него с трех сторон стоял плетень. Он-то и загораживал от меня улицу. Подняться и посмотреть, что там творится? С трудом встал, прислонился к плетню и увидел, что по дороге, как раз там, где я лежал, цепью бегут человек пятнадцать немецких солдат и очередями бьют в дальний конец села. Шагах в двух от меня лежал мой ремень и на нем граната-лимонка.

Если бы не моя рана, схватил и метнул бы гранату в свору немцев, которая сейчас убивает моих товарищей.

«Темин, Темин, что же ты наделал?» — пронеслось в голове, и от своего бессилия, от того, что я ничего не мог сделать, слезы перехватили дыхание.

Мне казалось, это я виноват в том, что захлебнулась наша атака и мы не выбили немцев из села. Конечно, я! Сейчас бы одним броском гранаты мог спасти товарищей и себя…

А еще говорили мне: «Тебя, Темин, на руках будет носить пехота».

Эта фраза вспомнилась именно тогда, в самый критический момент моей жизни, когда я смотрел вслед пробежавшим немцам и меня давили слезы бессилия.

А сказана она была почти год назад, на Дальнем Востоке, командиром 163-го кавалерийского полка Черепниным. И было это на учебных стрельбах из ручного пулемета…

Стреляли по «грудным» мишеням. Сделав очередь, мы кричали красноармейцу, который сидел в окопе за мишенями, и он сообщал нам результат. Я стрелял последним. Тщательно выцелив мишень, я затаил дыхание и дал короткую очередь.

«Пули легли кучно. И все в мишень!» — крикнул красноармеец.

Наш командир взвода Лукьяненко, похвалив меня, вдруг оживившись, весело сказал:

«А ну, дай я!»

Лег за пулемет и дал очередь. Боец сообщил, что нет ни одного попадания. Меня будто кто подзадорил, и я попросил разрешения еще на одну стрельбу. Комвзвода, видимо думая, что мое попадание было случайным, разрешил. Однако после моих выстрелов боец опять сообщил, что пули кучно легли в цель. И спросил: кто это так хорошо стреляет? Ему никто не ответил.

Лукьяненко посмотрел на меня удивленно и тут же лег за пулемет. Сделав очередь, он сам побежал к мишеням. Вернулся красный, злой и скомандовал мне: «Ложись!»

Я лег. Выстрелил, и теперь мы уже всем взводом побежали смотреть результат. Он опять был хорошим. Так поочередно мы с Лукьяненко стреляли несколько раз, и все время мой результат был много лучше, чем у лейтенанта. Бегущих по стрельбищу бойцов заметил полковник Черепнин и подошел к нам. Лейтенант скомандовал: «Смирно!»

Но полковник взмахом руки отменил его команду и сказал:

«Что, лейтенант, обстрелял тебя твой красноармеец? Молодец! Как фамилия?» И, услышав мою фамилию, сказал ту фразу, которая мне и вспомнилась сейчас, в самый мой черный день.

Постепенно стрельба на дальнем краю села стихла. Значит, наши отступили, а может, и все полегли под очередями гитлеровцев.

«Ах, беда-то…» — вырвались из меня со стоном слова.

Однако, пока ты живой, надо что-то предпринимать. Самое верное сейчас — спрятаться где-нибудь и ждать нового наступления наших…

Стал осматривать двор, строения и неожиданно уперся глазами в немца. Тот осторожно ступал на носки сапог и кого-то зорко высматривал. Стоял ко мне боком, смотрел в другую сторону, автомат вскинут, и с его согнутой левой руки прямо в глаза мне бьют три желтых нашивки-уголки. До сих пор не знаю, что обозначают эти нашивки, но в память мою они впились намертво.

Там, куда немец смотрел, рос кустарник и высокая трава. Я догадался, что он ищет меня. Видел, наверное, как я вбежал во двор.

Не отрывая взгляда от немца и от его желтых уголков, я потянулся к гранате, которая лежала вместе с ремнем. Резкая боль качнула меня, я переступил, чтобы удержаться на ногах. Что-то хрустнуло под сапогом, и немец сразу повернулся ко мне и, направив прямо в лицо автомат, крикнул: «Хальт!»

Самым низким и позорным в жизни я считал поднять руки перед врагом. И теперь, когда дуло автомата смотрело мне прямо в глаза, я не поднял руки, а только крикнул:

— Видишь! — И задрал гимнастерку.

Немец отступил на шаг, пружинисто присел и, тут же поднявшись, с ухмылкой посмотрел на мою окровавленную неумелую повязку и сказал:

— Гут!

Не отпуская автомата, он зашел мне за спину и, толкнув меня дулом, показал на дверь дома. Я пошел, переступил порог, и дверь захлопнулась. Теперь я все делал, как заведенный механизм. Этот окрик «Хальт!» будто поворотом ключа ослабил во мне пружину, и мое тело выполняло чужие команды. Однако сознание было ясным, и мысль работала четко. Я огляделся. Глаза мои цепко охватили всю избу.

Она была пустой. Русская печь, стол, у глухой стены кровать без постели. Шагнул к кровати и присел. Пока я один, что-то нужно сделать. Бежать некуда. Сейчас придут, обыщут. Вспомнил про комсомольский билет и красноармейскую книжку. Куда же их спрятать? Мимо окна мелькнула тень, и я быстро сунул документы под гимнастерку, под окровавленный бинт.

Вошел низкорослый немец, махнул автоматом, подавая знак выйти. Я вышел. Теперь уже нигде не было слышно выстрелов. Значит, все. Надежды нет. Жив ли наш командир полка? И что с ребятами?