Вина

Услышав это слово, гитлеровцы насторожились, некоторые, поворачиваясь друг к другу, повторили: «Москау, Москау…» Видимо, я заинтересовал их, потому что чувствовал, как их липкие взгляды буквально ощупывали меня.

Я представил, как выгляжу в их глазах. Как и у моих товарищей, гимнастерка моя пропитана кровью, брюки тоже в крови. Все это уже высохло и торчит на мне колом. Конечно, не мой вид вызывает внимание немцев. Их интерес в том, что я из Москвы. И я испытал какое-то смешанное чувство злости и гордости. «А, гады, удивлены, что я из Москвы, где вам прижали хвост! Прижмут еще и здесь».

Так мы стояли у края ямы, а нас рассматривали враги и переговаривались друг с другом. К офицеру подошел тот толстяк-ефрейтор, который допрашивал нас, и они, отойдя в сторону, о чем-то тревожно заговорили. Мы уже отошли от края ямы, но автоматчик продолжал стоять на своем месте. Правда, теперь его автомат опять висел на шее. Я не упускал ни одной мелочи в поведении офицера, ни одного его движения и лихорадочно искал выход.

Снова затеплилась надежда на спасение. Однако пить хотелось так, что я сейчас, кажется, отдал бы действительно жизнь за глоток воды.

Солнце стояло в зените, и у сарая, где недавно лежали раненые и убитые немцы, теперь не было тени. Я уже не мог стоять, подошел к стене сарая и повалился на землю, пытаясь спрятать раскалывающуюся от боли голову в полоску тени от крыши. Странно, но меня никто не трогал, и так я, борясь с собою, чтобы не потерять сознание, пролежал несколько минут.

И вдруг кто-то ударил меня в подошвы сапог. Открыл глаза, чуть приподнял голову и увидел перед собой ведро воды. Вцепился в край ведра и, не вставая, сунул в него голову, стал жадно пить. Какое же это было блаженство… Холодная вода остужала ссохшуюся гортань, горевший огнем живот, я пил, пил и не чувствовал, что моя безбрежная жажда утоляется.

Кто-то мягко высвободил ведро из моих рук, оттащил его в сторону, а я не мог оторвать от воды глаз.

Передо мной стоял пожилой немец и отрицательно качал головою.

— Найн, найн воды. Не-е-ль-за, капут. — И показал пальцем на мою окровавленную гимнастерку.

Подошел тот щуплый солдат с автоматом на шее и жестом приказал встать. Я поднялся. Значит, все же расстреляют. Но теперь уже какая-то апатия охватила меня. А немцы, забрасывая свои вещмешки-ранцы за спины, шли от сарая вниз к оврагу.

Значит, пока я лежал здесь, что-то произошло. Немцы спешно покидают село. Автоматчик показал, чтобы мы шли вместе со всеми туда, к балке.

«Там, в овраге, этот щуплый и расстреляет нас», — подумалось мне, но уже не было ни того отчаянного желания жить, ни липкого страха перед смертью, которые цепко держали меня там, у ямы.

Спустились вниз. На дне балки шумит вода. Видно, та же балка, какую нам пришлось переходить ночью. Бредя через воду, я опустил в ручей голову и схватил несколько глотков. Противоположный берег этой речушки или ручья был пологий, и мы долго поднимались по его склону вверх.

На душе так муторно, что я даже не ощущаю боли в боку. Сердце гложет вселенская беда. Что моя рана по сравнению с тем, что случилось? Мы идем по советской земле, а находимся в другом государстве, где другие, дикие порядки и законы. А вернее, где нет никаких законов. На людей здесь смотрят хуже, чем на скот. Их истребляют за то, что они защищают свой дом, свою землю.

Конечно, мы думали о побеге. Наши глаза шарили вокруг, отыскивая хоть какую-то возможность, хоть малую лазейку, через которую можно было бы ускользнуть. Но такой возможности не было. Толпа здоровых вооруженных солдат окружала нас, перекрывала все пути. Если бы мы и бросились в сторону, тут же получили бы пулю в спину.

Где-то далеко послышались орудийные выстрелы, и сразу над нами просвистели снаряды. Мы достигли середины склона, и, наверно, колонну немцев увидели в бинокль или стереотрубу наши артиллеристы. Первые снаряды улетели за бугор. А потом они разорвались уже на склоне.

«Нас видят! Видят!» — стучало у меня сердце.

Следующие снаряды уже упали на фланге колонны, и гитлеровцы повалились на землю. Я и мои товарищи не упали, а только инстинктивно втянули головы в плечи и с надеждой смотрели туда, откуда летели спасительные снаряды.

Раздались крики раненых, а мы стояли среди повалившихся на землю врагов и были уверены, что ни один осколок нас не тронет. Я почему-то решил, что бьет та батарея виртуозов, которая поддерживала нашу атаку: уж очень точно ложились разрывы. Обработав правый фланг, артиллеристы перенесли огонь на левый. Уверенность и надежда еще сильнее затеплились в сердце.

Прогремел еще залп, но снаряды перелетели через наши головы и рванули за бугром. «Куда же вы стреляете?» — мысленно прокричал я и даже поднял руку.

Но стрельба оборвалась. Немцы поднялись и поспешно, таща своих раненых, стали подниматься по склону. Щуплый автоматчик не отставал от нас, и, когда мы наконец вышли в поле, я увидел, что на плащ-палатках лежит много раненых.