Вина

Меня вели к тому огромному обмазанному глиной сараю, из которого гитлеровцы стреляли по мне, а я палил по ним. У его стены в тени лежала солома, и на ней корчились и стонали от боли раненые немцы. «Может быть, среди них есть и мои крестники», — подумал я, проходя мимо. Дальше, прямо на земле лежали убитые. Их было больше десятка, но трупы в серых френчах все еще подносили с разных концов села. «Ничего себе, сколько их. Запомнят нас», — мелькнула мысль.

Вышли к сараю, и я увидел троих наших бойцов. Грязные, оборванные, без ремней и пилоток. Один держится рукой за разбитое, кровоточащее плечо и сильно стонет. Двое других тоже ранены, но, видно, легко и стоят молча. Лица у них в ссадинах.

Мы глянули друг на друга и отвели глаза. Тут же подошел толстый ефрейтор и обыскал нас. Делал он это равнодушно, скорее для проформы, чем для дела. Спрашивает одновременно всех сразу:

— Много ли войск идет за вами? Есть ли «катюши»? Сколько их?

Мы отвечаем: «Не знаем».

На этом допрос закончен. Толстяк переговорил о чем-то с офицером, стоявшим в тени у стены, и приказал конвоиру отвести нас за сарай. Там большая и глубокая яма. Совсем недавно в нее загоняли автомашину, так как с одной стороны туда есть въезд.

Нам велят подняться на высокий бруствер. Стало ясно, что нас будут расстреливать, но ни я, ни мои товарищи не могли согласиться с мыслью, что сейчас наша жизнь оборвется. Мы еще не успели сказать друг другу и слова, а теперь на краю этой ямы и нашей жизни любые слова казались нелепостью, и мы не знали, что говорить и что предпринять. То, что случилось, и то, что сейчас произойдет, необъяснимая нелепость и дикость. Попав к этим нелюдям, мы будто заступили за черту человечности, и поэтому с нами творится необъяснимое… Оглядываюсь. Ощущение такое, что попал в западню. Выхода нет. Но сознание все равно не соглашается. Есть какой-то выход, должен быть, но я о нем не знаю…

Где-то прогремели залпы орудий. Вот оно! Я и мои товарищи невольно повернулись на этот гул. Немилосердно печет солнце. Страшно хочется пить. От этой нестерпимой жажды все плывет перед глазами, во рту сухость, язык не ворочается. Так я никогда еще не хотел пить. Видно, это от потери крови…

Перед нами появился молодой щуплый солдат с автоматом на шее. Широко расставив ноги, он остановился напротив нас в ожидании команды. «Значит, это он нас убьет», — скользнула мысль.

К сараю лениво сходились гитлеровцы. Солдаты и офицеры, подойдя, становились за автоматчиком. О чем-то говорили меж собою и лишь изредка бросали взгляды на нас. Смотрю на дорогу и вижу, как из деревни выезжают две грузовые машины. Четверть часа назад они были здесь, и на них грузили раненых. Что-то заспешили немцы.

Молча показал на пылившие по дороге грузовики соседу. Стараюсь ободрить его, но он не реагирует, согнувшись, держится за плечо и продолжает стонать.

К толпе немцев быстро подошел офицер небольшого роста и встал впереди всех, левее автоматчиков. «Значит, ждали его», — тупо отметил я, но все равно не мог до конца поверить, что сейчас оборвется моя жизнь. «Дико и нелепо, дико… — билось в голове. — Я не могу так умереть».

Автоматчик посмотрел на офицера, всем своим видом показывая, что он готов. Тот глянул на нас. Наверное, в следующее мгновение даст команду. Я чуть поднял руку и крикнул:

— Обождите!

В толпе гитлеровцев прошел ропот, и все замерли. Автоматчик вопрошающе посмотрел на офицера. Тот подал ему знак рукой и пошел ко мне. Не дойдя до меня трех-четырех шагов, он, растягивая слова, по-русски спросил:

— Ты хочешь нам что-то говорить? Говори!

Я выигрывал время. Говорить мне было нечего. Сейчас моя жизнь оборвется. Казалось, от нестерпимой жажды во мне все обуглилось. Напиться бы, и тогда пусть убивают. И я медленно, точно подражая этому немцу-офицеру, сказал:

— Мне очень хочется пить. Дайте воды, — говорил и чувствовал, что сухой, заполнивший весь рот язык еле ворочается.

Я видел, что в толпе переводят мои слова, и немцы, приседая, хохочут, показывают на меня и вертят пальцами у виска. Офицер удивленно посмотрел на меня и так же правильно по-русски, хотя и с большим акцентом, спросил:

— Ты что, не понимаешь, тебя сейчас расстреляют? Зачем тебе вода? Ты будешь мертвый.

А я глядел прямо в глаза офицеру и повторил:

— Я хочу пить. А так мне все ясно. Вот он… — Я кивнул на автоматчика и, не выдержав, сорвался на крик: — Но вы сначала дайте мне хоть глоток воды… А потом стреляйте!

В толпе прекратился смех, и гитлеровцы теперь уже с удивлением смотрели на меня. Офицер опомнился и зло спросил:

— Так что, ты хочешь, чтобы я принес тебе воду?

Он недоуменно развел руками, будто призывая в свидетели всех, кто смотрел на меня: мол, я рехнулся и несу чепуху. Потом, помолчав, отрывисто бросил:

— Кто ты?

Я не понял вопроса. Он нетерпеливо пояснил:

— Русский? Украинец?

— Я русский. — И хотя меня больше ни о чем не спрашивали, добавил: — Я из Москвы.